Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

В это время я увидела Люсьена в первый раз и узнала Кристину. Есть женщины, которых совсем не трудно изобразить. Говорят, что у них большие глаза, чудесные волосы, прелестный цвет лица — роза и лилия, — кажется, тут и все. Но разве нет в женщине ничего, кроме физического? Разве нет в ней доброты, любви?.. Изображайте их! Их-то и находили в сердце милой Кристины. Я узнала ее и тотчас полюбила. После, когда я увидела ее окруженную трогательным блеском материнской любви, в ней раскрылись новые сокровища нежности: она заставляла любить себя еще более, и этому невольному чувству все предавались с наслаждением.

Мать моя была чрезвычайно привязана к Люсьену и встретила его как сына. Кристину приняла она с такой же любовью. Жозеф тогда только возвратился из Рима, и после смерти отца почитали его истинным главою семейства; он открыл свои объятья молодым супругам, и они были счастливы. Через несколько дней отправились они в Германию.

Во время короткого отдыха в Париже Люсьен и жена его ездили в Версаль и до тех пор не давали покоя моей матери, пока она не согласилась отпустить меня с ними. Я не знала Версаля и потому просилась с ними.

В эту небольшую поездку видела я Версаль в первый раз и не могу забыть страшного (точное выражение!) впечатления, какое произвела во мне оставленная, осиротелая обитель королей! В этих длинных залах, брошенных и пустынных, в этих темных коридорах, в этих комнатах, еще раззолоченных и как будто ожидающих великолепия, в этих обширных гостиных, где несколько одиноких голосов звучали прерывисто, все показалось мне так печально, так горестно, что это впечатление молоденькой девушки живо сохранилось во мне до сих пор, и в 1821 году, поселившись в Версале, я вспомнила, какие чувства волновали меня, когда я глядела на печальное и постыдное забвение старинного жилища Людовика XIV. Я спросила, в каком состоянии теперь дворец, и когда услышала, что все в том же, как при Директории, я не хотела входить в это королевское жилище, брошенное естественными его покровителями. Увидев его покинутым в 1821 году, я страдала еще больше, нежели в 1796-м. Целью моих прогулок остался только сад.

Люсьен уезжал ненадолго, и я не знала, куда он ездил. С ним были его жена и один из ее кузенов по имени Бойе. Возвратившись, они поселились на Зеленой улице, в Сент-Оноре. Госпожа Бачиокки (Марианна Бонапарт) жила, кажется, на той же улице. Госпожа Леклерк, приехавшая из Милана, где она только что вышла замуж, заняла дом неподалеку, на Виль л’Эвек. Луи и Жером были так молоды, что не могли жить одни, и находились: Жером — в училище Жюильи, а Луи — у Жозефа и своей невестки, госпожи Наполеон Бонапарт, на улице Шантерейн; он жил у обоих попеременно. (Уже с этого времени Жозефина думала о браке Гортензии.) Жозеф купил себе дом в самом конце улицы дю Роше, почти в поле, по крайней мере в то время.

Это самая славная эпоха в жизни Бонапарта. Он очень хорошо знал это, диктуя на острове Святой Елены лучшие страницы свои об итальянских кампаниях.

Леобенский договор был подписан; за ним следовал Кампо-Формийский; готовился Раштадтский конгресс, когда мы узнали, что Бонапарт скоро приедет в Париж. Мать моя, казалось, ждала этой минуты с чрезвычайным нетерпением. Тогда я не понимала причины этого и узнала ее после. Вот в чем оказалось дело. Брат мой находился в Масса-Каррара на сборе контрибуций; его товарищем был Габриэль Сюше, добрый, прекрасный молодой человек, друг Альберта, а впоследствии и наш.

Брат мой жил в доме господина Феличе, у которого была прелестная жена. Генерал Ланн стоял со своей дивизией близ Масса, если еще не в самом городе, и заметил, так же как и брат мой, что госпожа Феличе прекрасна и что можно ей нравиться. Он решился на это. Но будущему герцогу Монтебелло города сдавались легче, нежели женщины, даже итальянки. Брат же прелестно играл на арфе, говорил и писал по-итальянски так же легко, как по-французски, и даже сочинял для госпожи Феличе сонеты, конечно, не такие, как Петрарка, однако трогавшие сердце прекрасной хозяйки. Генерал Ланн, который знал, что надобно и тут составить диспозицию атаки, решился рассказывать ей о своих сражениях и победах, почитая это самым неотразимым прельщением, и нужно признаться, побед и сражений у него было довольно для обольщения сердца свободного. Но госпожа Феличе уже отдала свое сердце Альберту, его прелестям и особенно его любви, потому что бедняжка брат мой совсем помешался. Наконец несчастные любовники рассудили, что нельзя жить, когда с одной стороны — влюбленный, ревнивый и отвергнутый, а с другой — муж-итальянец, и такого характера, с которым не мог он легко смотреть на любовь жены своей к другому. Следствием этого разумного рассуждения стало то, что они на почтовых лошадях уехали из Масса-Каррара, полагаясь во всем остальном на свою любовь.

Когда на другое утро бедный оставленный муж обнаружил свое одиночество, он расплакался и побежал к генералу Ланну рассказать о своем злоключении. Генерал подскочил на своей постели так, что чуть не сшиб с нее балдахин.

— Уехали?! Уехали? И вместе, говорите вы? Прекрасно! — воскликнул генерал и, кидая бешеные взгляды на бедного Феличе, поспешил одеться. — Ступайте, глупец, и разведайте, в какую сторону понес их ветер.

Бедный муж отправился разведывать и легко узнал, что беглецы отправились по дороге в Ливорно. Как скоро он принес это известие Ланну, тот закричал:

— Скорее на коней, на коней! Мы догоним их в два часа! Вы запрете вашу жену, а я переговорю с этим французским Коридоном, который вздумал увозить наших жен. Я говорю «наших», потому что… Но пойдемте, Феличе, пойдемте, друг мой! Будьте смелее! Что за дьявольщина! Вы бледны, как лист пергамента.

Феличе уверял, что он не трусит, но зубы его стучали, как кастаньеты; это рассказывал мне после сам Ланн. Дело в том, что бедняга совсем не хотел драться, и генерал приводил его в ужас, спрашивая, какое оружие он хочет взять с собой [23]. Впрочем, этому мерзкому человеку было бы уже лучше драться, нежели делать то, что он сделал после. Ланн принял начальство, и муж с каким-то братом, зятем и с кем-то еще отправился в путь под покровительством генеральского знамени.

К полудню беглецов настигли. Овечку воротили в овчарню и бесчеловечно разлучили со спутником. Брат, кажется, возвратился в Каррару, а госпожу Феличе увезли в другой город. До сих пор тут не было ничего, кроме смешного; но бес помутил рассудок этого господина Феличе, и он подал уголовную жалобу на бедного Альберта как на похитителя.

Тогда я ничего не слышала об этом деле; но маменька знала о нем и чрезвычайно беспокоилась. Она хотела разведать, дошли ли до генерала Бонапарта какие-нибудь обвинительные сведения. Мать моя легко тревожилась и воображением своим удваивала основательные опасения.

Бонапарт приехал в Париж. Трудно дать и малейшее понятие о том, с каким восторгом приняли его. Французский народ очень легкомыслен, очень мало способен к продолжительным привязанностям, но он доступен чувству славы. Дайте ему победу, и он будет более чем доволен: он будет признателен. Французы доказали это, когда Бонапарт приехал в Париж в описываемое мной время. Это был истинный триумф; недоставало только обожания; но едва не стоил он Бонапарту слишком дорого. Вот одно из доказательств.

Директория, как все власти слабые и бессильные для действия и управления (хоть и называлась она Исполнительной Директорией), глядела с завистью, которая скоро превратилась в ненависть, на чувство любви и признательности французского народа к молодому его герою. Казалось, одно душевное движение управляло поступками этих пяти человек, из которых ни один не был способен понять Бонапарта.

Бездарность, разврат и бешеное честолюбие, скрытое под республиканской наружностью, — вот что составляло тогдашнюю власть нашу. Она не хотела ничьей славы, кроме славы непосредственных творений своих. Бонапарт отделился от них с тех пор, как находился в Италии; лавры его и его армии были их личным достижением.