Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Вместо всякого ответа госпожа Д-с с силой ткнула маркиза в бок, и он двинулся за нею в одну из маленьких гостиных, которые находились перед большой ротондой.

— В уме ли вы? — возмутилась она, когда они пришли в другую комнату. — Прекрасное место для меня подле госпожи Бонапарт! Стало быть, моя Эрнестина должна знакомиться с ее дочерью? Да вы голову повредили, маркиз!

— Совсем нет! И что находите вы худого в том, что Эрнестина познакомится или даже подружится с Гортензией Богарне? Это премилая особа, тихая, любезная…

— Какое дело мне до них? Я не хочу сближаться с такими женщинами. Я не люблю тех, кто бесчестит свое несчастье.

Д’Отфор пожал плечами и не отвечал ничего.

— Ах, боже мой! А кто эта прелестная особа? — спросила госпожа Д-с, указывая на женщину, которая входила в гостиную и привлекала к себе взгляды толпы. Эта дама была ростом выше среднего, но совершенная гармония во всех частях тела не позволяла обращать на это внимание. Это была Венера Капитолийская, но более Фидиевой прелестная, потому что в ней сохранялась та же чистота черт, то же совершенство рук, ног, но сверх того добавлялась жизнь, отблеск волшебного зеркала души, а наполняла эту душу одна доброта. Наряд не увеличивал красоты ее, поскольку на ней было простое платье из индийской кисеи, драпированное в античном стиле и скрепленное на плечах двумя камеями; золотой пояс обнимал ее стан и тоже застегивался камеей; широкий золотой браслет стягивал рукав гораздо выше локтя; волосы ее, похожие на черный бархат, были коротко острижены и завиты вокруг головы в прическе а la Titus; белые прелестные плечи обвивала превосходная красная кашемировая шаль, тогда вещь чрезвычайно редкая и уважаемая. Она пленительно и живописно драпировала даму, которая составляла собою картину поистине очаровательную.

— Это госпожа Тальен [21], — отвечал д’Отфор.

— Госпожа Тальен! — вскричала госпожа Д-с. — Ах, боже мой! Как же вы привезли меня сюда, мой друг?!

— Но вы не найдете во всем Париже места, где собиралось бы лучшее общество.

И маркиз пробормотал еще несколько слов, всегда готовых у него для тех, кто не соглашался с ним.

В эту минуту вдруг довольно живое волнение поворотило к дверям толпу молодых людей, которых называли тогда les incroyables — иначе говоря, неописуемыми, невероятными, — они шли навстречу молодой даме, только что приехавшей, хоть и уже было чрезвычайно поздно. В этой женщине то, что можно назвать безобразием, соединялось с непостижимой прелестью. Она была дурно сложена, но ее маленькие ножки танцевали так хорошо! Она была брюнетка, но ее черные глаза блистали таким выражением! К тому же она казалась очень милой, и если могла становиться злой, то лишь когда на нее нападали. Ее живой, насмешливый взгляд сверкал умом и в то же время выказывал самое чистое простодушие. Вообще, она была добрая подруга и самая веселая из женщин. Короче говоря, она нравилась, она была тогда в моде, и ее имени страшились или искали его. Все посетители бала окружили ее тотчас, как только она появилась. Тренис и Лафит просили ее танцевать с ними; она каждому отвечала умно и весело, улыбаясь так, что видны были два ряда белых зубов, и шла далее; ее легкая надушенная драпировка развевалась, от чего вся комната наполнялась благоуханием. Этот запах беспокоил госпожу Д-с, и она, как все вздорные люди, которые обыкновенно жалуются на то, что нравится другим, начала вертеться на скамье, а потом заявила во весь голос:

— Право, я думаю, что это жена или дочь парфюмера Фаржона! Есть от чего ослабеть самому крепкому мужчине! [22]

— Это госпожа Гамелен! — возразил д’Отфор.

— Госпожа Гамелен?! — вскричала она и прибавила разгневанно: — Поди сюда, Эрнестина! Надень свой палантин: мы едем.

Все, что говорили ей после этого, заставляло ее только спешить с отъездом. Она повторяла оскорбленно:

— Каков же этот маркиз! Уверил меня, что я найду здесь прежнее общество! Да меня целый час кидает то в озноб, то в жар. Пойдем, Эрнестина, идем скорее!

Последняя сцена происходила в нескольких шагах от той скамьи, где сидели мы с маменькой. Что же касается первой части этой комедии, то мы хорошо знали маркиза д’Отфора, и он, обладая острым сатирическим умом, не скрыл от нас ни одной подробности. Он был очень насмешлив и заставил нас долго хохотать, рассказывая о своих приключениях на балу в обществе госпожи Д-с.

Глава XIII. Семейство Бонапарт собирается в Париж

Итальянская армия каждый день изумляла нас чудесами, о которых мы узнавали из ее бюллетеней. Директория не любила генерала Бонапарта и очень желала бы скрыть славу молодого героя; но он спасал отечество от вторжения австрийцев, вел солдат наших к победе, и все это прибавляло тысячу голосов для его славы. Единственным средством дурацкого правительства, которое навязали мы себе собственной глупостью, было вредить ему тайно и, возвысив сначала, уничтожить.

Брат мой находился тогда в Италии, в главной квартире, и Бонапарт оказывал ему совершенное расположение. Брат вручил ему рекомендательное письмо от Жозефа Бонапарта.

— На что это письмо? — спросил генерал. — И от чего такая недоверчивость к самому себе с вашей стороны? — продолжал он, глядя на него с большой нежностью.

Альберт отвечал, что ссора генерала с его матерью заставляла бояться, чтобы он не сохранил о том воспоминания.

— Вы ошибаетесь! — сказал Бонапарт. — Эта сцена тотчас изгладилась из моей памяти. Я боюсь даже, что госпожа Пермон сердится за нее больше, нежели я. Так и должно быть, — прибавил он смеясь, — виновные всегда сердятся.

В этом случае происходило противоположное: сам Бонапарт никогда не смог забыть несчастной ссоры с моей матерью. Более чем через десять лет он еще говорил мне о ней с огорчением. Но за всем тем он был очень хорош с моим братом: принял его как нельзя лучше, способствовал во всем, чего тот мог желать, и предоставил ему прекрасное место.

Между тем как генерал Бонапарт шел в Италии от победы к победе, семейство его собиралось в Париж и образовало там целую колонию. Жозеф Бонапарт, бывший посланником Французской республики в Риме, возвратился в Париж и привез с собою сестру жены своей, девицу Дезире Клари; она тогда оставалась в глубоком трауре после ужасной смерти несчастного храброго Дюфо, зарезанного в Риме почти на ее глазах в то время, когда она готовилась выйти за него замуж. Первая горесть ее уже потеряла свою силу, но еще была так велика, что возбуждала живейшее сочувствие. По счастью, девица Клари была тогда молода и очень приятна внешне.

Люсьен извещал о своем приезде: он получил место — не знаю, где-то в Германии, — и хотел проехать через Париж, чтобы повидаться со своим семейством, которое почти все собралось там. В это время Люсьен совершил поступок, сильно оскорбивший Наполеона, который уже почитал себя старшим в семействе. Нет никакого сомнения, что Люсьена знали многие; но, может быть, не многие судили о нем справедливо. Я долгое время встречала его часто; глядела на него без обольщений и без предубеждения: а это две скалы, которых надобно избегать в суждении о ком бы то ни было.

Люсьен Бонапарт наделен от природы множеством дарований и неизмеримым богатством способностей. Ум его обширен и не страшится никакого предприятия. Блестящее воображение его, доступное всему, что носит на себе характер величия и творчества, часто заставляло видеть в нем человека, мало способного руководствоваться благоразумием в важных обстоятельствах. Но это не так. Сердце у него доброе, и хотя страсти часто увлекали его, но как можно упрекать его за них? Что же касается поступков его в отношении императора, они совершенно благородны и прекрасны.

В 1794 или 1795 году Люсьен получил место представителя в Сен-Максимене, небольшой прованской деревне. В то время безумства стали обязанностью, даже для людей самых умных. Все жертвовали собой временной страсти и должны были жертвовать под страхом строгого наказания. Я совсем не думаю оправдывать Люсьена и не утверждаю, будто его принудила к дурачеству необходимость; напротив, убеждена, что он действовал не только с полной охотой, но и по собственному вкусу, когда принял имя Брута, и, повинуясь увлечению, переменил также название Сен-Максимена, дав своей деревне название Марафон. Брут в Марафоне: кажется, не очень складно; но имена громки, а этого-то и желали. Деревня Сен-Марафон-Максимен — резиденция не самая великолепная. Скоро Люсьен сам почувствовал это и, конечно, соскучился бы, если бы его не утешила любовь. Люсьен-Брут влюбился, и влюбился до безумия, в девицу Кристину Бойе, дочь хозяина трактира в Сен-Марафоне. Люсьен был тогда молод, лет двадцати трех. Он полюбил в первый раз, полюбил идеал простосердечия и добродетели. Кристина видела обожание молодого человека, пылкого, не умеющего сдерживаться, который обратил на покорение ее деревенской простоты все ухищрения, все способы, какие узнал, пробыв хоть немного в свете, — она не могла противиться ему. Она полюбила его так же, как была любима, но никогда не забывала о своем долге, и Люсьен обнаружил себя обязанным жениться, чтоб стать счастливым. Но он сам любил ее настолько, что не мог предвидеть неприятностей, какие этот союз навлечет на него в собственном его семействе. В самом деле, когда генерал Бонапарт узнал о его женитьбе, он произнес своего рода приговор о том, что никогда не будет знакомиться с женой его и видеться с ее мужем. Люсьену тогда дали место в Германии, и юная чета приехала в Париж.