Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Маменька действительно была добра и имела редкое в женщине преимущество: сознаваться в своих ошибках. Но то ли слишком сильно затронули ее самолюбие, или в самом деле она не почитала себя тут виноватой, только она никак не хотела, чтобы Шове вернул Бонапарта.

— Какое упрямство с его стороны! — сказала она. — Он виноват, что же мешает ему сделать уступку? Для чего хотите вы, чтобы я сделала первый шаг?

Явился слуга просить господина Шове к генералу.

— Ступайте, мой милый Шове, — сказала мать моя, протягивая к нему руку. — Ступайте и не вините меня, потому что я не виновата.

Брата моего не было дома во время этой несчастной сцены, и я уверена, что при нем она не случилась бы или кончилась бы иначе. Когда я рассказала ему о ней, он пришел в отчаяние. Маменька сама чрезвычайно жалела о случившемся. Она любила Бонапарта, как любят дитя, которое воспитывали сами. Впоследствии ссора с Бонапартом вызывала в моей матери какое-то раздражительное чувство — не ненависть, которой не испытывала она ни к кому, но сильное охлаждение, особенно после 18 фрюктидора, когда пострадало множество ее друзей и общий голос приписывал эти потери Наполеону.

Не знаю, в тот ли самый день или на следующий мы виделись с Фешем. Он имел характер добрый, тихий и очень миролюбивый, его чрезвычайно огорчила ссора моей матери с его племянником, и он старался примирить их; но две причины мешали этому, и победить их было тем труднее, что одну знали только Бонапарт и мать моя, а другую — он один. Последняя, кажется, всего важнее. Шове угадал, что его жестоко оскорбило ее обхождение — будто со школьником, только что вышедшим из Бриеннского училища, и еще при офицерах, мало знавших его. Если бы тут находились только Шове, Жюно и кто-нибудь другой, он первый смеялся бы над тем, что так глубоко уязвило его. Другой причиной стало неприязненное, раздражительное состояние, в каком находился Бонапарт с самой субботы. Как бы то ни было, но разрыв сделался решительным. Много дней мы не видали генерала; потом он заехал, когда знал, что мы в театре; наконец совсем перестал ездить к нам. Через некоторое время мы узнали от его дяди и от Шове, что он женится на госпоже Богарне, и вскоре потом, что назначен главнокомандующим Итальянской армией.

До его отъезда мы еще раз виделись с ним при несчастном для нас событии — смерти моей сестры Сесилии. Бонапарт присылал к нам на другой же день, как только узнал о новом несчастье; потом сам приехал и говорил с выражением искренней дружбы. Мать моя была так глубоко опечалена, что едва могла принять его.

Глава XII. Встреча на балу с виконтессой Богарне

Мать моя возвратилась с вод почти совершенно здоровой. Грусть ее также очень утешилась в развлечении путешествием и еще более — надеждой встретить в Париже множество знакомых, которых в свете условно именуют друзьями, хотя на самом деле это не друзья, а только люди приятные, милые в общественной жизни. Нынешнее общество не знает их: ныне все грубо, дерзко, никто не хочет согласиться, что в ежедневных отношениях каждый обязан проявляться со всей любезностью и вежливостью. И потому-то не видим мы теперь дружеских собраний сорока или пятидесяти особ, всякий день встречающихся у пяти или шести из них.

Кроме удовольствия, такой образ жизни представлял и существенные выгоды. У кого не было покровительства, тот всегда находил опору в обществе, к которому принадлежал. Это делалось если не по влечению природной доброты, то из опасения встречать каждый день человека, получившего отказ: неприятно видеть недовольное лицо. Таким образом, одалживать окружающих делалось обязанностью. Знаю, что на это могут отвечать, и соглашусь, что тогда, как во всякое другое время, случались злоупотребления. Но спрашиваю: неужели теперь, когда формы стали грубее и корыстнее, разве теперь нет прежних великих злоупотреблений, плодов фаворитства?

Как бы то ни было, а мать моя чрезвычайно обрадовалась, когда узнала о возвращении большей части своих знакомых. Франция казалась тогда спокойною, и эмигранты возвращались толпами, с уверенностью, которая оказалась для них очень пагубна через несколько месяцев (в дни фрюктидора), но тогда считалась основательной. Особенно женщины казались очарованы совершенно. Они опять видели милое отечество, свою прекрасную Францию, воспоминание о которой только увеличивает горечь изгнания во всякой стране, как бы ни была она гостеприимна!

Я помню, что, когда увидела мать мою искренняя приятельница ее, госпожа Марбуа, за несколько дней до того вернувшаяся в Париж и еще полная радости, она рыдая бросилась в ее объятия и больше четверти часа не могла успокоиться. Дочь ее рассказывала нам, что так встречалась она со всеми своими друзьями; с ее стороны тут не было ни притворства, ни комедии: это происходило от порыва пламенной души, которая наслаждалась всем счастьем, соединенным со словом отечество.

Но сколько разочарований ожидало наших изгнанников при возвращении их на родную землю! Бедность, одиночество, смерть — вот что большей частью встречали они. Увы, не все было счастьем в то время!

Одно из самых существенных огорчений — чему я была свидетельницей — происходило от разности, или, лучше сказать, разнообразия во мнениях. Поверят ли, что эти оттенки производили раздор даже в согласных семействах? Естественное следствие продолжительного разрушения всех начал и всех дел необходимо влекло за собой изменение самых обыкновенных привычек и обычаев жизни. Все отравлялось несносной политикой, за которой следовали резкое противоречие, гнев, споры и часто даже разрыв между мужем и женой, между сестрой и братом или иногда между отцом и сыном.

Такую картину представляло парижское общество в то время, о котором говорю теперь, то есть в 1796 и 1797 годах; а потому и слово общество употреблено мной в простонародном смысле для обозначения сборища, поскольку, говоря точнее, общества не было. В частных домах боялись слыть богачами, принимая всегда, и ограничивались тем, что часто посещали общественные собрания, куда съезжалось лучшее общество. Не только концерты, но и балы давались таким образом. Кто вообразит теперь, что самые модные женщины ездили танцевать в дом Телюссон или в дом Ришелье? И всего любопытнее, что там сближались, смешивались все мнения, все классы.

Однажды на балу в доме Телюссон случилось довольно забавное происшествие с госпожой Д-с, которая иногда привозила сюда свою дочь. Невозможно, чтобы между людьми, не только различными по образу мыслей, но и оскорбленными друг другом не случалось столкновений, потому, несмотря на согласие наружное, часто происходили сцены, едва заметные для толпы, но чрезвычайно любопытные для тех, кто, по счастью, видел их и мог понимать.

Госпожа Д-с приехала очень поздно. Большая круглая гостиная была вся заполнена, и в ней не оставалось нигде двух свободных мест. Однако с помощью толчков и просьб госпожа Д-с и дочь ее пробились на середину зала. Госпожа Д-с, совсем не робкая от природы, оглядывалась во все стороны и старалась отыскать глазами хоть одно место, чтобы присесть. Вдруг ее взор остановился на молодом пленительном личике, окруженном облаком белокурых волос; робкий взгляд, прелестные темно-голубые глаза — вся она представляла собой образчик самой очаровательной сильфиды. Эту молодую особу только что привел на ее место господин Тренис, что доказывало, что она хорошо танцует, потому что Тренис удостаивал приглашения танцевать с ним только тех, кто заслужил славу превосходных танцовщиц. Милая девушка эта сидела подле дамы, которая казалась ее старшей сестрой и обращала на себя внимание всех женщин своим блестящим модным нарядом.

— Кто эти женщины? — спросила госпожа Д-с у старого маркиза д’Отфора, державшего ее под руку.

— Как, вы не узнаете виконтессу Богарне? Это она, со своей дочерью [20]. Теперь она уже госпожа Бонапарт. Постойте, вот подле нее есть место, сядьте там: вы возобновите знакомство.