Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Бонапарт сначала очень обиделся, что так принимают предложение, которое казалось ему вполне естественным. Заметив это, мать моя поспешила объясниться и сказать ему, что тут не он, а сама она играет истинно смешную роль, по крайней мере в своих глазах.

— Поговорим не шутя, милый Наполеон, — сказала ему она, когда перестала смеяться. — Вы думаете, что знаете, сколько мне лет? Напротив, вы не знаете этого. Я не назову вам их, потому что это маленькая моя слабость. Скажу только, что я гожусь в матери не только вам, но и брату вашему Жозефу! Оставим эту шутку; она печалит меня, когда вы затеваете ее.

Бонапарт повторил, что для него это не шутка и что ему нет дела до ее возраста, а на вид ей нет еще и тридцати, так что пусть она зрело обдумает все сказанное им. К этому прибавил он следующие замечательные слова:

— Мне надобно жениться. Мне предлагают женщину прелестную, добрую, приятную, которая не чужда Сен-Жерменскому предместью. Парижские друзья мои желают этого союза; старые друзья отговаривают меня от него. Я хочу жениться, и предложение, которое делаю вам, подходит мне во многих отношениях. Подумайте.

Мать моя прекратила разговор, сказав с улыбкой, что ее собственные размышления в этом случае давно кончены; а что касается ее сына, она будет говорить с ним и сообщит его ответ в следующий вторник (тогда была суббота). Она подала Наполеону руку и повторила, все смеясь, что хоть и не отказалась еще от побед, однако не думала завоевать сердца двадцатишестилетнего человека; что, наконец, это маленькое объяснение, конечно, не смутит их дружбы.

— Но, по крайней мере, вы подумаете! — сказал Бонапарт.

— Хорошо, я подумаю, — отвечала мать моя, продолжая смеяться.

Когда Жюно узнал об этом разговоре, то заметил, что ему он не кажется таким странным, как нам. Во время 13 вандемьера Бонапарт присоединился к какому-то военному комитету: не знаю, что такое было это, но знаю, что что-то неважное. Все предприятия, все планы его имели одну цель, одно направление — Восток. Имя Комнен могло представлять большую важность для его воображения, стремительного и предприимчивого. Имя Каломерос, соединенное с Комненом, могло стать очень полезным.

— Тайна всех придуманных им свадеб, — сказал Жюно, — заключалась в этой мысли.

Я верю.

Желая дать верное понятие о том, что последует далее, я должна пояснить, что кузен моей матери, Димо Стефанополи, приехал незадолго до описываемого мною времени с Корсики с просьбой помочь ему поступить на службу и получить чин. Я не обвиняю его, но он заставляет меня невольно вспомнить о прискорбном времени, когда случилась неприятная сцена, навсегда поссорившая мать мою с Бонапартом.

Я уже сказала, что Бонапарт беседовал с моей матерью в субботу. В среду перед тем — день, когда у матери собиралось несколько человек обедать, — она говорила ему об этом Стефанополи и просила поместить его в гвардию Конвента. Стефанополи был довольно красив собой и высокого роста; голова его, правда, была несколько мала для такого роста, но черты лица прекрасны. Словом, во всяком полку и в гвардии почли бы его счастливым приобретением. Бонапарт согласился, когда мать моя упомянула об этом, представляя своего кузена, и обещал скорый и благоприятный ответ.

В пятницу она спросила у него, думал ли он о своей рекомендации.

— Безусловно, — отвечал Бонапарт. — Военный министр уже обещал исполнить все, и остается сделать немногое. Завтра я закончу дело и сам привезу вам диплом.

Завтра пришлось на несчастную субботу. Мать моя опять спросила у него, что делается с ее дипломом.

— Потому что, — заметила она, — я почитаю его как бы своим.

Бонапарт отвечал под влиянием того, что происходило между ними, и хоть в словах его не было досады, однако он казался не так хорошо расположенным, как вчера.

— Наполеон! — сказала мать моя улыбаясь. — Теперь в вас два человека. Будьте, прошу вас, всегда тем, которого я люблю и уважаю, и не давайте другому овладеть вами.

Бонапарт сидел в это время за столом подле моей матери. Он нахмурился и с живостью оттолкнул свою тарелку.

— Зачем вы сердитесь? — спросила мать моя тихо.

— Вы не угадываете истинной причины моего гнева! — отвечал Наполеон. — Я сержусь на себя. Сегодня суббота, а еще ничего не сделано. Но завтра… будьте уверены во мне.

Об утреннем разговоре своем он в тот же вечер рассказал моему брату, и тот не задумываясь отвечал нет: посторонние этим Запискам причины мешали ему принять предложение. Недавно еще, пересказывая эту историю одному очень неглупому человеку, я услышала с удивлением: «Как? Ваш брат отказался от руки принцессы Полины?» — «Да, отказался. Вообразите только годы, взаимное положение, баснословные перемены, и что кажется вам необычайным, тотчас покажется естественным».

В понедельник Бонапарт приехал утром, верхом, окруженный многочисленным штабом. Он казался довольно веселым и наговорил моей матери множество приятных и даже милых слов. Когда же он целовал ее руку и удивлялся белизне маленьких пальчиков, она с гневом вырвала ее и спросила, готов ли наконец диплом.

Бонапарт отвечал, что еще не готов, но что ему обещали его завтра.

Несчастное слово! Мать моя рассердилась бы за него менее, если бы оно не было произнесено уже раз десять по этому делу.

— Да что же это значит? — возразила она, нахмурив брови и глядя на Бонапарта сверкающими глазами; щеки ее вспыхнули и ноздри расширились. — Что это значит? Или вы не хотите? Но тогда лучше было отказать мне сразу. Я нашла бы людей, которые постараются мне услужить.

— Ничего этого нет, госпожа Пермон, — отвечал Бонапарт. — Важные занятия поглощали все мое время.

— Все ваше время? Полноте, генерал. Увольте меня от таких нелепостей. Какие важные занятия мешают вам сдержать свое слово? Не привыкли ли вы к этому по вашему новому военному уставу?

Бонапарт побагровел, а это случалось с ним редко:

— Не слишком ли много сказано, госпожа Пермон?

— Нет, еще не слишком. Вас надобно каким-нибудь толчком разбудить от сновидения, в которое погружены вы почестями Республики.

Разговор, бывший общим, прекратился; глубокое молчание воцарилось вокруг споривших, все пришли в замешательство. Шове, из дружбы с обоими, мог лучше всякого другого помирить их, он и старался сделать это, сказав несколько слов моей матери; но она была так рассержена, что ни слова не доходило до нее. Она чувствовала себя оскорбленной, говорила она. Генерал Бонапарт давал ей слово двадцать раз, уверял, что диплом готов и только задерживается какими-то формальностями. Она объясняла ему, как важно для нее, по ее семейным обстоятельствам, чтобы Димо Стефанополи получил место. Генерал Бонапарт знал все это, но день за днем, обещание за обещанием, время проходило, и ничего не исполнялось.

— Мог ли более сделать враг мой? — продолжала она, горячась по мере того, как говорила. — Словом сказать, я напрасно вверилась ему.

— Вы слишком возбуждены теперь, госпожа Пермон, и потому не можете быть справедливы ко мне, — сказал Бонапарт, взяв свою шляпу и готовясь уйти. — Завтра надеюсь увидеть вас более спокойной и, следовательно, более справедливой.

Он подошел к моей матери, взял ее руку и хотел поцеловать; но она была так разгневана, что с силой вырвала ее у него. При этом движении она больно ударила его по глазу.

— Вы не можете поправить того, что сделано, — сказала она гордо, — пусть так и остается. Для меня слова — ничто, а поступки — все…

Бонапарт, стараясь взять ее руку, сказал довольно тихо:

— Молодежь смеется над нами, мы похожи на детей.

Мать моя увернулась и сложила руки крест накрест перед собой, с презрительной улыбкой. Бонапарт глядел на нее с секунду, как будто ожидая перемены, которой явно желал. Но, видя, что она остается неподвижной, сделал нетерпеливое движение, мало походившее на поклон, и поспешно вышел.

— Ради Бога! — воскликнул Шове. — Не расстраивайтесь так! Позвольте мне, госпожа Пермон, позвать его, заклинаю вас! Он огорчен. Вы напрасно говорили с ним так при его адъютантах. Посмотрите, как тихо он удаляется: он ждет, я уверен, чтобы я позвал его.