Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
Таковы же были вещи для ежедневного употребления: серебро, фарфор, белье. Конечно, формы менее очаровывали глаз, но какая разница! Впрочем, мое мнение оправдывается каждый день: все изобретения прошедшего века опять входят в моду и скоро, может быть, изгонят эти греческие и римские одежды, которые были очень хороши для людей, живших под прекрасным небом Мессины и Рима, но не годятся для нашего серого неба и холодного ветра, невежливо дующего девять месяцев в году. Клочок кисеи, подвешенный к скверной палке, оклеенной золотою бумагой, не годится ни для чего — если не для того, чтобы воображать, будто сидишь за занавесом. То же сказать можно о коврах с длинным ворсом толщиной в шесть дюймов, которые не защищают летом от жары, а зимой от холода. Все другие части меблировки и туалета подвергаются у меня ныне и подвергались всегда такому же осуждению. Будем ожидать, что все, служащее к удобству жизни, также переменится и мы возвратимся к формам, в которых здравый вкус изгладит все дурное. Теперь мы на пути к этому: надобно только продолжать.
Говорят, что все упрощено, все доступнее теперь для всех состояний. Это справедливо только в том смысле, что у вашего зеленщика такие же кисейные занавеси на окнах, как в вашем доме, и у жены его такая же шелковая накидка, как у вашей супруги, потому что шелковая ткань стала дешева, она по карману всем, но и не греет никого. То же и все ткани. Не ошибайтесь! Не говорите: «Тем лучше! Это равенство!» Совсем нет. Равенства нет ни тут, ни в Англии, ни в Америке, нигде, потому что оно невозможно. Кончится тем, что у вас будут дрянная тафта, дрянной атлас, дрянной бархат, и только.
«Но только посмотрите, как все comfortable [19]!» — говорят люди, одобряющие каждый стульчик, сделанный их столяром, — так же как последнюю из тринадцати или пятнадцати конституций, данных нам на протяжении тридцати лет. И они думают, что сказали всё этим великолепным словом, которого иногда сами не понимают. Я также долго не понимала его и наконец заставила изъяснить себе его буквально. Оно значит: условно хорошее, порядочное. Но из множества предметов, к которым применяют это слово, очень немногие оправдывают его. Достойны его только взятые из времен Людовика XV, потому что тогда-то и было истинное царство изящной роскоши. Французы, сделавшись братьями, оказались с запачканными руками — не знаю, право, отчего. Они перестали любить хорошее. Мягкие, удобные кресла, плотные ковры, широкая, длинная драпировка, пуховые подушки, даже все затеи поваренного искусства, которое знали мы одни в Европе, — все это вело нас только в тюрьму, и если кто жил в красивом доме, в углублении двора, для того чтобы избавиться от несносного стука и уличного запаха, — тот лишался головы. Такое отношение к хорошему образу жизни несколько отучило от него. От него удалились и на некоторое время забыли об удобствах. Но теперь узнали цену вкусу дурному, и каждый день видим мы, как уносят в кладовые греческие кресла, которые ломают вам руки, и канапе, которые пахнут конюшней, потому что набиты сеном.
Я ворчу, потому что становлюсь стара. Я не скажу ничего более и, быть может, буду поступать, как те, кто одобряет все последнее. Я буду хвалить все, даже новое наше правительство. Для этого надобно, однако, иметь великую способность находить хорошим всё, а я еще не дошла до этого.
Перечитав эти написанные мной страницы, я была готова разорвать их. Почему? Потому что не знаю теперь, что должно следовать за ними. Да и откуда взялись они? В самом деле, разве не могут сказать мне: «Вы не жили при Людовике XV; отчего же находите таким удивительным царствование его?» Правда: я даже не довольно видела царствование Людовика XVI, так что не могу говорить и о нем. Но замечу здесь, что мое семейство, и особенно моя мать, свято хранили все предания. Верные служители спасли от кораблекрушения множество прелестных вещей, среди которых я была воспитана. Когда мать моя поселилась в новом своем жилище, она с особенным удовольствием рассматривала все и меблировала свою спальню и гостиную так, как желала. Напрасно обойщик ее хотел использовать кашемир и кисею; она отвечала, что не хочет походить на жену республиканского поставщика, который обивает свои кресла дурным сукном, потому что не может никуда сдать его.
Глава XI. Моя мать ссорится с Бонапартом
Мать моя оставалась в глубоком трауре. Приличия требовали совершенного уединения, а это с каждым днем все более ослабляло ее здоровье, хрупкое от природы. Дюшануа сказал ей однажды, что приличия могут удалить ее от света, но ей необходимы развлечения. Вследствие этого он предписал ей нанять в каком-нибудь театре ложу и ездить туда, соблюдая строгое инкогнито, слушать хорошую музыку в углу своей ложи, посреди друзей и заботы, чтобы растворить душу сладостным успокоением, которое хоть на несколько часов заставит забыть горести. Мать моя взяла ложу в Фейдо и каждый вечер ездила туда на час или на два. К ней всякий раз являлся Бонапарт. Он не любил французской музыки, и, правду сказать, голоса госпожи Сио и Гаво-Буша не могли приучить его к ней.
В это время у Бонапарта состоялось объяснение с моей матерью, но такое странное, что я сама теперь не могу вспомнить о нем без улыбки.
Он сказал моей матери, что желал бы соединить браком оба семейства: то есть отдать Полину за Пермона.
— У него, — прибавил он, — есть некоторое состояние (тогда еще не знали, что мы не нашли ничего после смерти отца). У сестры моей нет ничего, но я теперь могу сделать многое для своих и предоставить хорошее место ее мужу. Этот союз сделал бы меня счастливым. Вы знаете, как прелестна моя сестра. Мать моя ваш друг. Скажите да, и дело это будет сделано.
Мать моя не сказала ни да ни нет и отвечала, что сын ее совершенный властелин своего жребия, что она не будет внушать ему никаких своих мыслей и что все зависит от него самого.
Бонапарт объявил, что хотя Пермону только двадцать пять лет, но это молодой человек достойный внимания, и по зрелости ума, по своей ловкости он может занимать какое угодно место. Все эти слова генерала Бонапарта были естественны и приличны. Он желал соединить молодую девушку шестнадцати лет с молодым человеком двадцати пяти лет. Полагали, что у этого молодого человека десять тысяч ливров дохода; он был приятной наружности, рисовал, как учитель его Верне, играл на арфе лучше своего учителя Крумпхольца, говорил по-английски, по-итальянски, по-гречески так же, как по-французски; писал очень милые стихи, работал с легкостью и умел вести дела. Таков был человек, которого Бонапарт предназначал для своей сестры, правда прелестной, доброй, — но более ничего нельзя сказать в похвалу ей. К тому, что говорила я о моем брате, можно прибавить еще, что был он редкий сын и человек замечательный — как член общества, как друг, как брат и как родственник. Может быть, станут обвинять меня, что позволяю своему перу слишком слушаться моего сердца. Но я далека от всякого очарования и предубеждения. Я говорю о брате Пермоне, следуя самой строгой, взыскательной истине. Таков был брат, когда Бонапарт говорил матери моей о намерении соединить с ним девицу Полину Бонапарт, которую все родственники и друзья называли прекрасной Полеттой. Он прибавил к этой идее намерение удвоить союз и выдать меня за одного из своих братьев, Луи или Жерома.
— Жером гораздо моложе Лоретты! — сказала мать моя смеясь. — Право, милый Наполеон, вы сделались сегодня каким-то первосвященником: жените всех, и даже детей.
Бонапарт также засмеялся, но смущенно, а после заметил, что, видно, когда встал утром, на него повеяло каким-нибудь воздухом женитьбы. А в доказательство, прибавил он, целуя руку моей матери, он решился просить ее начать соединение двух семейств браком ее с ним, лишь только позволят это приличия.
Мать моя так часто рассказывала мне об этой странной сцене, что я знаю ее, как будто сама была в ней главным действующим лицом. Она глядела на Бонапарта несколько секунд с изумлением, похожим на онемение, а потом захохотала так громко, что мы услышали это в соседней комнате, где сидели втроем или вчетвером.
