Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Однажды мне был подарен на Новый год настольный бильярд. При первой же детской сходке вокруг новой игрушки, 6-летняя Неля Рубинштейн проглотила стальной шарик размером со спелую вишню. Через два дня почерневший от испытаний шарик вернули владельцу, но бильярд был признан опасной для жизни забавой и заменен металлическим конструктором. Первым делом, я избавился от чертежей и подсказок. Мои конструкции кранов и вездеходов были пугающе уродливы, но они были придуманы мной и поэтому неповторимы.

Подлинным педагогическим открытием стали диафильмы. Моя коллекция маленьких жестяных баночек с фильмами росла не по дням, а по часам. Экраном служил стоявший в спальне белый платяной шкаф (разумеется, брошенный поляками). Каждую неделю я собирал корешей из нашего дома, включал фильмоскоп и крутил новинки. Титры читали вслух по очереди, чтобы не слишком уставать. С этого момента их родители почитали за счастье дружбу с Леней. Они просто не догадывались, что наши кинопросмотры расширяли не только кругозор, но и арсенал боевых средств, которые завтра будут с успехом испытаны в очередной партизанской операции в Стрыйском парке. Решения худсовета были обязательны для Реввоенсовета. Надоевшие или просто скучные диафильмы изымались из фильмотеки, заматывались слоем серебряной фольги и использовались в зависимости от тактических задач в качестве либо дымовой шашки, либо ракеты. Родители делили наши игры на «интеллигентные» и «босяцкие». К последним относились практически все дворовые игры с их бесконечными считалками, кстати, вполне аристократического содержания:

На златом крыльце сидели:

Царь, царевич, король, королевич,

Сапожник, портной.

Кто ты будешь такой?

Тот, на кого падало последнее слово, выбирал профессию. Затем считалка повторялась. Тому, на кого выпадала названная профессия, — водить. Система жеребьевки исключала подтасовки и была куда демократичней, чем выборы в Верховную Раду. Мы еще слабо разбирались в классовой борьбе, и кривить душой у нас не было причин. Каждый в глубине этой самой души хотел быть монархом, на худой конец, наследником престола. Это было так же естественно, как во время игры отойти в сторонку и пописать у дерева. Странно, что взрослые, в том числе маститые мурзилочные авторы и педагоги, зорко следившие за идеологическим созреванием, не смогли разрушить нашей дворовой культуры. Зато сколько поколений выросло, повторяя изо дня в день декадентскую абракадабру:

Эники-беники ели вареники,

Эники-беники, рак,

Вышел советский моряк.

«Высокой латынью» веяло и от другой бессмыслицы:

Эли, фели, люки, баки,

Турба, бульба, эки, смаки

Дэус, дэус, кус мадеус,

Бац!

Или:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана:

Буду резать, буду бить,

Все равно тебе водить.

Да такие стихи не снились ни Корнею Чуковскому, ни Агнии Барто, ни Сергею Михалкову.

Считалки применялись не только в играх. С их помощью мы проводили следствие и творили наш скорый, хоть и не очень правый суд. Когда в компании неизвестный злоумышленник портил воздух, негодяй выявлялся с помощью считалки:

В нашей маленькой избушке

Кто-то пернул, как из пушки,

Раз, два, три,

Это будешь ты.

Бедолага, на котором заканчивалась считалка, без вины виноватый, становился объектом насмешек. Расправа была вполне в духе времени.

Характер игр менялся, если в компании оказывались девочки. «Садовник», «Мак», «Классы», «Колдун» — эти игры были вполне безобидными и, быть может, поэтому не вызывали азарта и быстро надоедали. Самыми жестокими были «Козел», «Осел» и «Жучок». Последний побил все рекорды по возрастному охвату и популярности. Где только в него не играли — во дворах, на переменках, в очередях «для сугреву». В нее играли студенты, доктора наук, отцы семейств и персональные пенсионеры с тридцатилетним партийным стажем. Я наблюдал компанию солидных мужиков, самозабвенно колотивших друг друга на Красной площади во время первомайской демонстрации.

Дворовые игры, случалось, заканчивались конфликтами со всеми вытекающими последствиями — разбитым носом, ссадинами и вмешательством взрослых. Разборки на почве национальной неприязни не были редкостью и в нашей среде. Ведь не на облаке жили. А жили мы на Тимирязевской, бывшей Софиевской, бывшей Красноармейской и еще не переименованной в Ивана Франка. На некоторых домах появились аккуратненькие таблички, быстро ставшие мемориальными — «В нашем доме нет второгодников» или «Дом образцового быта» (не удивительно — в доме ни одной коммуналки). Если бы меня спросили, какую табличку заслуживает наш дом, я бы не задумываясь предложил «В нашем доме почти нет антисемитов». «Почти» — потому что одна квартира была на подозрении. Мальчика, в ней проживавшего, мы неохотно принимали в наши игры. Он не подходил нам по темпераменту. Мальчика звали Шурик Мосаков, но он отзывался и на прозвище Пунык. По крайней мере, так называла его старшая сестра Дэля (ее имя мы тоже воспринимали как кличку). Однажды, сводя со мной счеты, он завершил дворовую ссору неотразимым аргументом, к которому не раз и не два будут обращаться мои будущие оппоненты:

— А с тобой, Зяма, я вообще больше не играю.

Мне было шесть лет. «Зяма» еще не оскорблял слуха. Так звали маминого брата-инвалида, который ушел добровольцем в 41-м и не вернулся. Он жил с нами сказочным невидимкой…

ХОЧ ЕВРЕЙЧИК, А ДУШЕВНЫЙ

Об оловянных солдатиках я знал из сказок Андерсена. В магазинах ими не торговали. В некоторых домах они хранились как память, переходили по наследству, играть с ними было скучно, все равно, что играть в куклы. Но военные игры котировались высоко, хотя требовали и больших организационных усилий. Идеальным местом для наших буйств, партизанщины, стрельбы, погонь и кровавых битв был Стрыйский парк. В канцтоварах напротив Стрыйского рынка я покупал амуницию — пистоны в картонных коробочках. Мой арсенал состоял из одного оловянного револьвера, тяжелого и эргономически плохо приспособленного к детской руке. После каждого нажатия на курок приходилось долго растирать ноющий палец. Но он был надежным пропуском во все дворовые игры, куда без личного оружия дорога была заказана. Мальчишки постарше мастерили мелкокалиберные самопалы. Моего мастерства едва хватало на лук с тетивой из лески и стрелы из орешника, оснащенные жестяными наконечниками. Сама атмосфера, в которой мы росли, располагала к ристалищам. Празднование военных дат еще не закоснело, еще больно волновало людей, переживших лишения военной поры. В газетах то и дело писали о детях, находивших оружие и неразорвавшиеся снаряды. Учителя инструктировали, как обращаться с такими находками. Калеки в пропотевших гимнастерках в трамваях и на базарах были живым укором нам, здоровым и жизнерадостным балбесам. У этих бедолаг наготове горькие воспоминания времен Гражданской и Отечественной. Чем лучше излагает, тем больше звона в кружке. Совесть этих отечных философов кристальна. Они отдали больше, чем могли. У них нет ног, но есть обида. Говорят все, что думают. Они сполна заплатили за эту привилегию. Их более удачливые и ловкие товарищи по несчастью не стучат по дворам трущими протезами да костяшками домино, а заседают в комитетах ветеранов и рассказывают свои истории не безразличным прохожим, а пионерам. В тепле и почете.