Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович
* * *
Все, что произошло этим сентябрьским днем, Маруся, сотрясаясь от слез и ужаса, будет рассказывать своим дочерям. Каждый день, до самой своей смерти 29 апреля 1984 года. То, что было скрыто от ее глаз и слуха, станет известным благодаря Ивану Василевскому и его сыну. Да и толпа, собравшаяся у ворот тюрьмы, тоже не безмолвствовала. Эти холодящие кровь подробности дошли в неискаженном виде и до меня и, я надеюсь, до моего читателя.
Посреди двора выставили железный чан, похожий на полковой барабан, на который до поры никто не обращал внимания. Офицер кивнул конвоирам, те вытолкнули из шеренги крайнего узника и прикладами погнали к барабану. Узник озирался по сторонам, пытаясь сообразить, что его ждет. Топтавшийся возле чана «барабанщик» извлек из него нехитрый предмет — обструганную палку, обмотанную с одного конца ветошью. Тряпка была пропитана содержимым чана. В следующее мгновенье эсэсовец размашисто провел палкой по губам заключенного, и тот упал. Охранники ловко подхватили жертву и швырнули в кузов пятитонки. За первой жертвой последовала вторая, потом пятая. Работа спорилась. Офицеры продолжали что-то деловито обсуждать, наблюдая за происходящим вполглаза. Будущие жертвы и люди за воротами какое-то время оцепенело молчали. Молчали и братья.
— Шма Исраэль, адонай элогейну… — услышал Василь собственный голос и удивился — неужели он еще помнит эти звуки? Когда-то в детстве он знал и другие молитвы. Но они так и не пригодились в жизни. А эта…
— …Адонай эхад.
То тут, то там стали подхватывать, и вот уже господа офицеры притихли, прислушиваясь к нарастающему гуду. Слова предсмертной молитвы евреев, сами, по своей воле, сорвавшиеся с губ православного большевика Василя Кривоноса, смешались с более отчетливыми проклятиями, которые насылал на немцев прижавшийся к брату атеист Лев Кривонос, но вдруг враз оборвались. Возле чана стоял смуглый 16-летний мальчик. Он никому не молился и никого не проклинал. Молитв он не знал, а проклинать не научился. Он смотрел на эсэсовца, державшего грязный помазок, как держат факел или булаву, и не верил, что с ним сейчас произойдет то же, что произошло с другими, лежащими, как ненужный мусор в кузове пятитонки.
Лева рванулся к сыну. Василь — наперерез брату. Щелкнули затворы. Но вместо выстрела раздалась немецкая команда, и через мгновенье несколько полицаев крепко держали за руки обоих, а самый проворный из них, Грыцько, прислонив карабин к дереву, уже суетился позади Левы. В одной руке поблескивал моток проволоки, в другой — кусачки. Он по-хозяйски экономно стягивал драт на запястьях. Три витка — щелчок. Проволоку из дома притащил — три года без дела валялась. Перед самой войной отец забор новый ставил — правление колхоза на стройматериалы расщедрилось. Да вот и сгодилась. Еще и останется. Грыцько не был садистом — он очень старался не причинить Леве боль. Но Лева ее и не почувствовал бы. Физические страдания были пустяком рядом с душевной болью, которая согнула его пополам.
И в этот самый момент «барабанщик» ткнул помазком, пропитанным дьявольским ядом, в лицо Абраши. Лева как-то сразу обмяк и провис между державшими его полицаями. Потому не видел он, как тело сына, описав положенную траекторию, шмякнулось поверх других в кузов.
«Наградой» братьям были подаренные им два дня жизни. После экзекуции офицер приказал вернуть их в камеру. А 19 сентября их вновь вывели во двор, на этот раз пустой, погрузили в грузовик и увезли.
* * *
С 30 марта по 1 апреля 1943 года солдаты 195 стрелковой дивизии 1-й гвардейской Армии проводили раскопки захоронений жертв фашистского террора в районе Старобельска или, как его называли в прошлую войну, Старобельц. У городского стадиона, на берегу реки Айдар, из ямы, указанной местными жителями, извлекли тела двух мужчин. Руки одного из них были связаны за спиной проволокой… Имелись следы побоев и издевательств. По рассказам местных жителей… они были убиты в августе — сентябре 1942 г.[4]
Из письма дочери Василия Степановича Кривоноса Майи своей кузине, дочери Левы — Софии:
«Я ездила туда искать могилку папы и дяди, когда наши вступили в Старобельск. Эти бойцы раскапывали могилы и они же стали к нам на квартиру. В тот день, когда мы ходили на гору, где были расстреляны наши сватовские партизаны, в Старобельске переносили останки наших отцов. Эти солдаты сказали нам, что видели расстрелянных и что там были два брата, что один обнял второго, а у этого, второго, были руки связаны дротом, и мы узнали, что это были мой отец и дядя Лева. А вот, где похоронен Абраша, неизвестно».
* * *
Петр Рыбачий, как оказалось, перестарался. После перевода Кривоносов в Старобельскую тюрьму немцы нагрянули к Канцедаловой и потребовали выдачи сына-красноармейца. Чудом удалось утаить ей Володю Кривоноса. После освобождения Сватово все бумаги периода оккупации попали в руки трибунала. Поговаривали, что от расстрела Канцедалову спас приезд на побывку брата, героя-летчика, который вымолил у суда мягкий приговор — 10 лет, хотя в судебных материалах имя брата не всплывает. Но сына сохранить ей все же не удалось. На следующий день после приговора Вовка пришел к тете Марусе с пустой котомочкой.
— Не могу я больше в Сватово оставаться. Люди смотрят на меня как на сына предательницы и брата пособницы. А разве ж я виноват? Да я и сам не могу вам теперь в глаза глядеть.
Тетя Маруся положила ему в котомку покушать — сала, хлеба, картошки вареной. Поцеловала, сказала, что зла не держит, что для него всегда было и будет место в ее доме. Через месяц в далекую Фергану пришло от Вовки письмо на разлинованном тетрадном листке, сложенное солдатским треугольничком. Надо полагать, нелегко дался 17-летнему Владимиру Кривоносу выбор адресата. Письмецо пришло на адрес его тети Клары, моей бабушки, а адресовано оно было… ее трехлетней внучке, моей старшей сестре Аллочке. Аллочка была для клана первенцем нового поколения. Из-за войны и эвакуации не все Кривоносы успели познакомиться с ней. «Ты — моя единственная племянничка. — Писал Вовка. — Ты сейчас еще маленькая, но когда вырастешь, поймешь, что я не виноват за свою мать». Бабушка хранила это письмо вместе с похоронкой своего сына, и рассказывала за моей кормежкой о Вовке чаще, чем о других племянниках.
Письмо это, насколько мне известно, было последним. Через месяц пришло известие о том, что рядовой Владимир Кривонос пропал без вести в боях за освобождение Изюма. Искупив чужой грех. А спустя два месяца, стало известно о гибели и старшего сына Матвея — Гриши.
В. Канцедалова, 1937 г.
Вовкина младшая сестра Майя страданий брата не разделяла и не понимала, а возможно, и осуждала их. Вину матери и свое соучастие отрицала. Родня ее сторонилась. Вдова Василя Маруся, понятное дело, ее на дух не подпускала и не уставала напоминать, чьей рукой водила Канцедалова отравленное перо. Только мои родители проявили заботу о ней. В 44 году, уже после освобождения Харькова, мама попросила отца разыскать 15-летнюю Майю, оставшуюся без родительской опеки, и привезти ее в Москву, что он и сделал. Она прожила у нас пару лет, но расстались холодно.
А ее мать, выйдя из заключения, первым делом потребовала через суд от бывшего мужа Моисея Кривоноса алименты за 10 лет отсидки. Судебные инстанции навязали Моисею встречу с убийцей братьев. Дело кончилось для него инфарктом. Канцедалова некоторое время скрывалась, стараясь не показываться на глаза мужниной родне. В Харькове поселиться не могла из-за поражения в правах. Оставалось Сватово — но и там Кривоносов полно, да и без них каждый второй пальцем тычет — «Ты бачив — ота бабка, яка у двирь забигла, як нас забачила. То ж Верка-гестаповка». Снимала комнату где-то на Шабокряковке. Едва знакомое лицо увидит — шмыг в подворотню. Но в июне 55-го она все-таки появилась в Харькове. Поезд из Ворошиловграда прибывал в 6 утра. И надо же беде случиться — прямо на вокзале наткнулась на Майю — дочь Василя. Не сдержалась девушка — обрушила на нее праведный гнев. Феликс Кривонос, младший сын Матвея, рассказывал, что ногами била, босоножек не жалела, насилу милиция расцепила, а установив личность, Канцедаловой велели в 24 часа покинуть город. Только перед смертью ей удалось переехать в Харьков к дочери, которая впоследствии даже скрывала от своего сына Павлика, что у нее был брат. Похоронив в Харькове мужа, Майя Б. переселилась в Афулу, на севере Израиля, напрочь «забыв», что была фигуранткой по уголовному делу собственной матери и только по малолетству смогла избежать приговора.
