Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Так жить. Почти ни во что не верить.
Почти ничего, ниоткуда не ждать.
Так жить, приближаясь к незаметной смерти.
Так жить, это значит — почти умирать.

Уйти от всех. Быть всеми забытой.
Ни о чём не жалеть. Никого не винить.
Никого не прощать. Ведь всё пережито —
И радость, и горе… И не стоит жить.

И в душный вечер, который жесток и долог,
Падением тела сломить речную сталь…
За один короткий, сухой некролог,
За равнодушно-брошенное: «Жаль!»

Вот стихи о смерти, о разлуке,
О тиши кладбищенской зари.
Вот — мои измученные руки,
— Посмотри…

Ничего я сделать не сумела,
Ничего достичь я не могу.
Видно, ты с твоей душою смелой,
Мне не по плечу…

Ты не можешь быть простым и грубым,
Не томись и сердца не губи.
И другим целованные губы,
Если можешь, разлюби…

И когда уйду я ночью зыбкой
В мой последний, одинокий путь,
За последней, призрачной улыбкой,
За моей последнею ошибкой —
Посмотри мне вслед — и позабудь…

Будет больно. Не страшно, а странно.
Слишком просто и слишком легко.
Вот расплата за годы обмана,
Вот обещанный «вечный покой».

Ни печали, ни слёз, ни тревоги.
Равнодушье во всём и везде.
Будет трудно подумать о Боге,
И неловко смотреть на людей.

А потом — (но не всё ли равно?)
Очень холодно, сыро, темно.

Под тёмным полночным покровом
Чуть светит пятно фонаря,
Над городом средневековым
Тяжёлые звёзды горят.

Старинные стены и башни,
Прижатые в вечность дома.
На улочке древней и страшной
Тяжёлая древняя тьма.

Сплетает усталость ресницы,
В руке неподвижна рука.
Вдали полыхают зарницы
И смотрят из чёрной бойницы
Нам вслед неживые века.

Над городом — вечным сияньем —
Тяжёлая звездная твердь.
И где-то — тяжёлым молчаньем —
Уже недалёкая смерть.

Усталой честностью усталый друг,
Последней честностью усталых рук,
Последним мужеством (а силы — нет),
Последней бодростью усталых лет.

За всё отчаянье, за боль, за ложь,
За всё ответил ты, и вот живёшь…
За то, что предан был и одинок —
Последней нежностью (как только мог)…

Над широкой вечерней равниной
Память незабываемых дней.
Да в улыбке подросшего сына
Слабый отблеск улыбки моей.

Груды старых тетрадок на полке,
Пачки писем (когда? от кого?)
Чьей-то жизни слепые осколки.
А потом — ничего. Ничего…

Много скудных стихов,
Да ещё
Крест, обвитый зелёным плющом.

Ты знаешь сам — таков от века
Закон, нам данный навсегда:
От человека к человеку —
Дорога боли и стыда.

За проблеск теплоты минутной —
Цена невидимых утрат,
И непреодолимо трудно
Сказать простое слово: брат.

И если для тебя дороже
Твой невзволнованный покой,
— Не отзывайся на тревожный
И жадный зов души другой.

Очнись от жалости невольной,
Останови последний шаг:
Почти всегда бывает больно,
Когда раскроется душа.

…И каждый новый промелькнувший город,
И в Сен-Мало торжественный прибой,
И силуэты башен над водой,
И кружева Руанского собора —

За эти три опустошённых дня
Так страшно вдруг поблекли для меня.

Мои слова о верности и боли,
Мои слова, нежней которых нет,
Не растеряй в своей слепой неволе,
Мои слова, похожие на бред.

От жарких слёз опухнувшие веки,
Стихи о том, что невозможно жить…
Я знаю, как жестоко в человеке
Желание — всё поскорей забыть.

Припомни всё в короткий миг утраты,
Когда в вечерний, в неурочный час
Притихшею больничною палатой
Пройдёшь ко мне. Уже в последний раз.

Я покину мой печальный город,
Мой холодный, неуютный дом.
От бесцельных дел и разговоров
Скоро мы с тобою отдохнем.

Я тебя не трону, не встревожу,
Дни пойдут привычной чередой.
Знаю я, как мы с тобой несхожи,
Как тебе нерадостно со мной.

Станет в доме тихо и прилично, —
Ни тоски, ни крика и ворчни…
Станут скоро горестно-привычны
Без меня кружащиеся дни…

И, стараясь не грустить о старом,
Рассчитав все дни в календаре,
Ты один поедешь на Луару
В призрачно-прозрачном сентябре.

И вдали от горестной могилы,
Где-то там, в пути, на склоне дня,
Вдруг почувствуешь с внезапной силой,
Как легко и вольно без меня.