Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Так — кружусь в назойливом круженье:
Приготовлю вечером еду.
Точным, методическим движеньем
Перед сном будильник заведу.

И, убрав последний чай и ужин,
Оборву листок календаря…
Вот и всё. И кончен день ненужный,
Прожитой бессмысленно и зря.

Вот и всё. И поздняя усталость
Мне не даст ни думать и ни спать.
А на утро — все опять сначала
Правильно и точно повторять.

Хоть бы раз один явилось чудо
Дерзкой, невозможною игрой,
Хоть бы раз немытую посуду
Выбросить в помойное ведро.

И потом, в неповторимой лени
Лечь в большую тёплую кровать.
И хотя б до светопреставленья
— Спать!

Я научилась терпеливо ждать
Не только месяцы, но даже годы.
Я научилась больше не считать
Утраты, неудачи и невзгоды.

И ни о чём на свете не жалеть,
Не плакать над листами старых писем.
И за пределы мира не лететь
Отчётливой и трезвой мыслью.

А прежде я такой ведь не была:
Была нетерпеливой, злой и жадной.
Я никогда не забывала зла
И не прощала доли безотрадной.

Но, заплатив огромною ценой
За право жить, за право быть усталой,
Я поняла, что мне совсем не мало
Вот этой жизни, бедной и пустой.

Жизнь, это рай? Рассыпанные звезды?
Цветущий сад, весна и мотыльки?
— А звон будильника? А пыльный воздух?
Все эти дни неверья и тоски?

А жалобы задавленных: нуждой,
Расчет, подсчет («на вечер бы хватило…»)?
— Такой вот неприглядной и пустой
Я жизнь увидела — и полюбила.

Человек изобрел Петуха,
Чтобы утром вставать на работу,
Чтобы ночь не томилась заботой,
Чтобы ночь была сладко-тиха.

Когда воздух тревожен и глух,
И пугают сплетения линий,
Тишину стережёт на камине
Металлический, звонкий Петух.

Ночью комната спит. И во сне
Её сердце спокойно и точно.
Её сердце всегда непорочно
В напряжённой пустой тишине.

Только шёпот упрямых часов,
Металлический блеск на камине,
И судьба, и тоска, и любовь
В напряжённой до боли пружине.

А когда безобразным пятном,
Никогда не закрывшейся раной
Посветлеет (до ужаса рано)
Голубое, большое окно, —

Веки сдавит назойливый сон,
(Утром сны тяжелей и тревожней)
И по всей по земле — безнадёжный
Отвратительный звон.

Губы шептали, склонялись ресницы,
Голос, срываясь, дрожал.
Снились какие-то белые птицы,
Тихие глади зеркал.

О, не гляди же так зло и тревожно
И никого не вини:
Всё невозможное было возможным
В те отошедшие дни.

Сами ли в нашей судьбе виноваты,
Только прошли стороной,
Только — большие, пустые закаты
Над равнодушной землей.

Снова утешишься ласковым словом,
Тихим напевом стиха.
Видишь, как жизнь из тревожно-суровой
Стала безбурно-тиха.

Всё глубже и неотвратимей
Провалы в памяти моей.
Всё чаще в папиросном дыме
Сквозит печаль ушедших дней.

И с каждым днем, и с каждым словом
Всё дальше, всё туманней ты,
И чем-то беспощадно-новым
Искажены твои черты.

И я теряю всё, что было:
И волю, и желанный плен,
И новой, непомерной силы
Уже не требую взамен.

Всё тише в теле бьенье крови,
Всё ниже никнет голова,
И всё спокойней и суровей
Звучат житейские слова.

Так — сквозь унынье и несмелость
Большой и светлою мечтой
Приходит вдумчивая зрелость
На смену юности пустой.

Ни клясть и ни благодарить
Не стану скупо и устало.
И не спрошу — как дальше быть?
И не скажу, что страшно стало.

Я всё, как должное, приму,
Как хлеб земли, как стон, как воздух,
Как прорезающие тьму
Большие огненные звезды.

И как привычные права,
Как тягостную неизбежность,
Приму жестокие слова,
Приму нечаянную нежность.

Только клубы едкого дыма,
Да густая, сизая сталь.
Только — радость, летящая мимо,
Чья-то радость, летящая вдаль.

За последним мелькнувшим вагоном
Что-то кончилось, оборвалось.
Лишь далёко, в чащах зелёных, —
Затихающий грохот колес.

Помнишь страшные дни и недели,
Те, которым прощенья нет?
Помнишь, как мы с тобой смотрели
Отшумевшему счастью вслед?

…А сказать друг другу было нечего,
Разговор был скучный и скупой…
Шумный, долгий монпарнасский вечер
Вдунул жизнь в «Ротонду» и «Куполь».

Громкоговоритель надрывался
Над большой и пестрою толпой.
Звуки резкие танго и вальса
Путались с трамвайной трескотнёй.

Мы сидели молча на диванах,
Скучные от пива и вина.
— «Тот уехал?» — «Да», — «А этот?» — «В Каннах».
И опять надолго — тишина.

И в тяжёлом папиросном дыме
Поднимали взоры к потолку.
Кто у нас вот эту боль отнимет,
Эту безнадежную тоску?

Становилось скучно, страшно даже.
Ждём, что кто-нибудь сейчас придет
И со смаком в сотый раз расскажет
Злой литературный анекдот.

Так под сонным, неподвижным, взглядом
Пролетал за часом мёртвый час.
«Так и надо… Значит, так и надо…»
И ревел неумолимый джаз.