Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Мыши съели старые тетрадки,
Ворох кем-то присланных стихов.
Мыши по ночам играют в прятки
В сонном сумраке углов.

Мыши съели письма из России,
Письма тех, кого уж больше нет.
Пыльные обгрызочки смешные —
Память отошедших дней и лет.

Мыши сгрызли злобно и упрямо
Всё, что нам хотелось сохранить:
Наше счастье, брошенное нами,
Наши солнечные дни.

Соберём обгрызенные части,
Погрустим над порванным письмом:
— Больше лёгкого земного счастья
По клочкам не соберём…

Сделает живым, ненастоящим
Этот мир вечерняя заря.
Будет в окна падать свет мертвящий
Уличного фонаря.

Ночью каждый шорох чутко слышен,
Каждый шорох, как глухой укор:
Это гложут маленькие мыши
Всё, что было до сих пор.

Надоело скитаться без цели,
Примитивный, непрочный уют,
Одиночество тёмных отелей,
Одиночество тёмных минут.

Закоулки глухие, кривые,
Нищета, теснота, полутьма,
И облупленные, неживые
Двухсотлетние эти дома.

Ни романтики старых кварталов,
Ни фальшиво-восторженных слов!
Слишком много я в жизни видала
Этих грязных и тёмных углов.

Жить подобно бродячей собаке,
Не приткнуться нигде, никогда…
— Надоело мне на бивуаке
Прожигать неживые года.

А над жизнью тугой, неизменной,
Навсегда заколдованный круг…
Ночью снятся мне белые стены
И широкие окна на юг.

Я всё ещё верила в чудо,
Упрямо чего-то ждала,
Готовила, мыла посуду,
И думала, что не жила.

Ласкала любимого сына,
Пила валерьянку и бром.
А ночью томительно-длинной
Томилась о чём — то ином.

Мне снилась высокая жалость,
Большая, как небо, любовь…
Одна только горечь осталась
От этих возвышенных слов.

И маленьким сердцем сгорая,
Как трудно мне было понять,
Что, в сущности, только — жена я,
И только — ревнивая мать.

Прости мне пустые угрозы,
Моё пораженье в борьбе,
И эти жестокие слёзы,
И эти стихи — о себе.

Будильник резко прозвонит: пора!
И оборвёт, не досказав чего-то.
Как автомат, в шестом часу утра
Ты встанешь и уедешь на работу.

На мертвых улицах велосипед
Запутает уродливые тени,
От фонаря прольётся красный свет
В тебя засасывающую темень.

А дома, в нестерпимой духоте
Проснётся и замечется ребенок,
Забьётся в долгом кашле. Словно тень
Ночь соскользнёт с соседнего балкона.

И где-то дробно застучат сабо…
И с каждым днём суровее и строже,
Над чёрным городом проснётся Бог,
Но никому на свете не поможет.

Так бывает: брови нахмурив,
Зверем смотришь по целым дням.
Отвращенье к литературе,
И в особенности — к стихам.

Ненасытная злоба к фразам,
К разговорам о пустяках,
Да к шатаньям по Монпарнасам,
Да к сидениям — в кабаках.

И кому это только нужно,
Чтоб от споров ночей не спать.
Ведь полезней сготовить ужин,
Чем пустые стихи написать.

Скажут мне: «Не единым хлебом…».
Но без хлеба не проживешь.
Вся земная тоска по небу —
Вековая, большая ложь…

— Ты бы лучше занялся делом,
А не вылущенным стихом
Ты бы встал на рассвете белом
Да в метро побежал бегом.

И работал, работал, работал…
Целый день в жестоком труде,
Не отмахиваясь от заботы,
От земных, от священных дел.

Не гнушался бы скромным заданьем,
Не витал бы в бездне времён,
Лучше — каменщик, строящий зданье,
Чем хранящий тайну масон.

…Но, устав от последней тревоги,
Подойдя к последней черте —
Снова чтенье стихов о Боге,
О бессмертии, о красоте.

— Уж лучше на необитаемый остров,
Куда-нибудь в Северный океан,
И там безнадёжно, сурово и просто
Сплетать разноцветный обман.

Там будет одно несравненное счастье —
Тоска об оставленных городах,
О конченой жизни, о чьём — то участье,
О неповторимых годах.

Там будет казаться, что где-то в Париже
Ещё не забыли, и любят, и ждут
И мысль эта будет реальней и ближе,
Чем тут…

Там легче поверить, что жизнь не напрасна,
Что есть, о чём помнить и страстно жалеть.
А с этой мыслью, такой прекрасной,
Не жалко и умереть.

За много дней, ушедших без меня,
За много слов, невыслушанных мною,
За теплоту далёкого огня,
За всё неуловимое, чужое…

За всё, что в жизни было — для других,
За холодок подавленного взгляда,
За тёмный стыд, за тихие шаги,
За всё, за всё, — мне ничего не надо.