Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Час пробьёт торжественно и звонко —
Час последней гибели. И я
Побреду последней собачонкой
Вдоль чужого, тёмного жилья.

Буду думать, что не всё — чуждое,
Буду горько плакать, и в ответ
Я услышу трижды роковое,
Трижды унизительное «нет».

Ни тоски, ни ада и ни рая —
Уж не будет больше ничего.
Кто-то пожалеет, приласкает
В мир подкинутое существо.

А потом — потом сожжёт, закрутит
Медленный, губительный пожар.
И на шее обовьётся туже
Ранним утром разноцветный шарф.

Поняла, что больше не ребёнок,
Ощутила горечь бытия.
Слышала и жалобы, и стоны,
Поняла, что я — давно не я.

Стала равнодушной и унылой,
Научилась думать и молчать.
В будущем и прошлом всё простила,
Так что больше нечего прощать.

И с каким-то радостным покорством
Жду конца туманных, мутных дней.
В сердце — рассудительном и чёрством —
Только жалость о не бывшем сне.

И не страшно, и давно не больно
Жить без жизни, оголяя стыд,
И уже не вздрагивать невольно
От больших и маленьких обид.

Друг другу приходят на смену
Бесцветные, серые дни.
А каждый несёт перемену
И тушит ночные огни.

И в каждом — зародыши муки,
Большой и великой тоски.
Беспомощно сложены руки,
Пульсируют нервно виски.

Но с мыслью о солнце, о лете
Улыбка разгонит испуг…
А ты ничего не заметишь,
Мой мало внимательный друг.

За просторы степей зелёных,
За дыханье весенней земли,
За церковные встречные звоны,
За торжественные знамёна
Отдавали вы жизнь — и шли.

За какой-то тревожной зарницей,
Ярко вспыхнувшей в тёмной дали,
За прекрасною Синею Птицей,
С возбуждённой улыбкой на лицах
Вы легко и уверенно шли.

Вам запомнилась ночь огневая,
Сумасшедший восторг до утра,
На пороге ада и рая
Сердце билось, не рассуждая,
И отстукивало — пора!

И — всё стало ненастоящим,
Только мутным, ненужным сном.
И расплёснуты жизни ваши,
Эти, прежде кипящие чаши,
С драгоценным, живым вином.

Грубые, тяжёлые стаканы,
Запах никотина и духов,
И тончайшая отрава пьяной,
Сладострастной музыки стихов.

Что-то пьётся, что-то говорится,
Голоса рассеянно звучат.
На привычно-равнодушных: лицах
Острой злобы плохо скрытый яд.
И скрывают возбуждённый взгляд
Длинные, спокойные ресницы.

С лиц усталых облетает пудра,
С плеч покатых падают меха.
И над всем — торжественно и мудро —
Музыка чеканного стиха.

Говорили о злобе пожарищ,
В чёрном небе густела гроза.
Говорили при встрече: «товарищ»,
Никогда не смотрели в глаза.

Узнавали по голосу вести,
Мимоходом на остром ветру.
В мутном мраке фабричных предместий
Находили ограбленный труп.

Рано, в сумерках, дом запирали,
Спать ложились и света не жгли.
По утрам, в гимназическом зале
Повторяли: «вчера увели…»

И за наглым, разбойничьим свистом
Опьяневших от крови солдат
Ясно слышался в воздухе мглистом
Непрерывный и жуткий набат.

В расплескавшейся, мутной стихии,
В первобытной, запутанной тьме —
Были ночи, как сны — огневые,
Были лица — белее, чем мел.

И в рассветном, молочном тумане,
В час, когда расточается мгла,
Где-то вспыхивала и росла
Напряжённая радость восстанья.

Сон, полумрак и покой.
Ходит бесшумно сиделка.
Слиться спешит с часовой
Минутная стрелка.

Год задувает огни.
Неравноценные дни…
Неравномерные части…
— Новый, тревожный, — верни
Мне моё старое счастье!

Покориться неизбежности,
Подчинить себя больничным будням.
Знать, что это будет очень долго.
И — читать.

И порой, полу закрыв глаза,
Вытянувшись, улыбаясь тихо,
Чувствовать в себе движенье новой
Жизни.

И не допускать — избави Бог! —
Жечь, ломать, уничтожать в зачатье,
Продлевать усильем страшной воли
Мысль о доме,
Так же, как когда увозят мёртвых —
Искушенье — приоткрыть глаза.

Я не знаю, кто был застрельщик
В этой пьяной, безумной игре?
Чей холодный, мудрый и вещий
Силуэт на мутной заре?

Кто сказал слова о свободе?
Кто сменил свой убогий наряд?
Кто зажёг в покорном народе
Непокорный и жадный взгляд?

И кому в бездне ночи чёрной
Страшной истиной чётко предстал
Нерушимый, нерукотворный,
Откровенный пьедестал?