Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Матвей Петрович отпустил поводья. Конь в несколько скачков пронесся метров на двести. С трудом удалось успокоить его. И здесь Матвей Петрович почувствовал сильный аромат меда. Прямо у его ног по сухому склону безлесного оврага стеклился медовый ручей.
Мед уже больше не тек. Перемешанный с прошлогодними листьями, хвоей, песком, он лишь тускло блестел широкой полосой. Мошки вились над нею.
Матвей Петрович соскочил с коня и, не выпуская из рук повода, стал вглядываться… Нет, собрать нельзя ничего. А ведь это деньги, труд! И так бесполезно потерянный!..
Ведя за собой лошадь, он подошел к началу медовой дороги, — разбитая вдребезги бочка, спицы от задних колес, обода, доски… Васька свернул с дороги — и телега с ходу налетела на ствол толстой березы. Свежий шрам остался на ней. От сильного удара лопнула бочка. На белой клепке ее Матвей Петрович увидел кровь. Видно было, что Сеня пытался «собрать» бочку, чтобы спасти мед. Но что он мог? Да еще с одной рукой!
«Герой-парень, — восхищенно подумал Матвей Петрович. — И потом еще сколько бежал, а ведь рука вывихнута, весь избит, изранен. Этот — герой. Не сдастся. А ведь вот вырос, и не замечал я его ни разу. Молодец!»
В ушах его снова раздался тонкий и срывающийся голос Сени, такой, каким он услышал его первый раз: «Дядь Матвей! Дядь Матвей!»
Слезы навернулись на глаза. Нужно было возвращаться в деревню и заглянуть в больницу.
Как все сильные и смелые люди, Матвей Петрович не умел жалеть о потерянном безвозвратно и поэтому, когда убедился, что собрать мед невозможно, перестал сокрушаться. На очереди были другие дела. Но в деревню он не вернулся, а немного пораздумал, сел на лошадь и поехал на пасеку.
Заведующий пасекой Фома Саввич Ануфриев — Сенин дед — встретил Матвея Петровича широким приветливым жестом с полупоклоном:
— Милости прошу к нашему шалашу.
Был он весел и весь пропитан запахом цветущей гречи. Засеянные в четыре разные срока (специально для пчел!) поля гречихи окружали пасеку со всех сторон. «Взяток», как говорят пчеловоды, был необычайно обильный, а Фоме Саввичу веселое гуденье ульев казалось лучше всякой музыки.
Пчелы не любят на пасеке посторонних, поэтому Фома Саввич и Матвей Петрович вышли за плетень, сели на скамью у калитки. Матвей Петрович не скрывал плохого настроения. Первые слова его были:
— Сколько отправил сегодня?
— Медка? — нараспев проговорил Фома Саввич. — Двести шесть килограммчиков.
— Когда еще сможешь?
Фома Саввич был задет сухостью вопросов (так с ним обычно не разговаривали) и обиженно ответил, кивнув на пролетавшую пчелу:
— А это когда она сможет…
— Ну, а когда она сможет? — спросил Матвей Петрович прежним усталым голосом.
— Что задумал, Матвей? — строго спросил Фома Саввич.
Он знал, что берет от пчел всё, что они могут дать; понимали это все, в том числе и Матвей Петрович. И то, что председатель теперь так разговаривал, нарушая общепризнанное правило не вмешиваться в дела пасеки, заставило Фому Саввича забеспокоиться.
— Что задумал, Матвей? — повторил он.
Матвей Петрович молчал. Фома Саввич негромко, словно сам с собой, заговорил. Но он знал, что Матвей Петрович ловит каждое слово.
— Дней семь нужно дать. Взяток хорош. Килограммов по шести на круг за день каждая пчелосемья берет. И мед чистый, добрый… Только ведь незрелый он в сотах пока еще. А ему дней пять зреть. Нельзя раньше. Очень нужен мед тебе?
— Нужен, — вздохнул Матвей Петрович и встал. — Не довезли ведь мед-то сегодня. А ведь он — знаешь? — на авансы по трудодням шел. Не дать — лишние разговоры. «Обещаете только, мол…»
Фома Саввич молча смотрел на него, ждал объяснений.
— …Медведя тут встретили, ну и понес Васька. Телегу разбил, бочку… Мед растекся по логу. Был я там. И ложки не соберешь.
— Сенька мой вез ведь? — будто с сомнением спросил Фома Саввич.
— Он.
— Не удержал Ваську… Где ж ему!
— А кто бы удержал, Фома Саввич! С медведем столкнулись нос к носу… Малина у самой дороги обсосана.
— Так, так… — Фома Саввич отвернулся и, искоса глядя на Матвея Петровича, тихо спросил: — А жив хоть? Что-то больно смурной ты.
— Жив. Что ты, Фома Саввич! Это же герой! Он почти до самой усадьбы добежал — версты три! — людей звать мед собирать, а сам побитый, израненный.
В бороде Фомы Саввича появилась улыбка.
— Наш… Ануфриевский…
Он весело повернулся к Матвею Петровичу.
— Вот и хочешь ты, Матвей, мальчонку выгородить? Чтобы не попрекали: «Не довез, мол..» Так?.. Где, говоришь, случилось-то?
— Отсюда ехать — первый лог.
— Федор! — закричал вдруг Фома Саввич.
— Здесь я, — отозвался из-за плетня густой грубый голос.
— Хворост готовь на подкладки под ульи, — понял?
— Кочевать будем, что ли? — спросил тот же голос.
— Как солнце зайдет, поедем за Рокинские хутора. Две поездки будет, двенадцать ульев отвезем дня на два.
— Что ты хочешь сделать, Фома Саввич? — воскликнул Матвей Петрович, светлея от радости.
Он и сам вдруг всё понял. Фома Саввич смеясь глядел на него.
— Добро поедем подбирать. Ты не сделаешь, я не сделаю, а пчела сделает. Дня за два весь медок пчелки подберут, еще и в лесу прихватят. И медок готовый, немного только росой разведенный. Через пару дней и откачаем.
Он тоже встал, бодрый, подвижный, провел рукой по бороде.
— Герой, значит, Сенька-то?
— Герой, герой!
— Ну, раз герой, так и пчелки на него по-геройски поработают… Поедешь на село, так и скажи там. Сеньке, главное, скажи, пусть зря не убивается парень… Мильон помощников будет. Всё соберем, до капли.
И. Ринк
Водолаз
Над водою, где из стали
Стенка сварена,
Водолаза одевали,
Как боярина.
Сапоги-то не из кожи,
А свинцовые,
И манишку клали тоже
Двухпудовую.
Дали в руки ключ разводный
Вместо посоха,
И пошел товарищ по дну,
Точно по суху.
Вдоль трубы шагает парень,
Словно сушею,
Он ключом трубу ударит,
Звон послушает.
По частям неторопливо,
Как положено,
Смотрит, нет ли где обрыва
Как уложено.
Только Волга рвет и мечет
Лезет на стену
И, схватив его за плечи,
Валит на спину…
Наверху качают долго.
Просят роздыха,
А герой кричит из Волги:
«Больше воздуха!»
Н. Полякова
Скачки в Лихне
Над крутизной стремительно и ловко
На Лихну мчатся пыльные машины.
Пестрят плакаты буквами большими:
«Спортивный праздник.
Скачки.
Джигитовка».
А на равнине говор тише, тише.
Умолкли заводилы жарких споров.
Десятки смуглых лихненских мальчишек,
Как воробьи, уселись на заборах.
Сигнал.
Взметнулись конские копыта.
Пригнувшись к гривам, словно от погони,
Привстав на стременах, летят джигиты,
И в мире — только всадники и кони.
И я гляжу с волненьем незнакомым,
Как юноша в малиновой рубашке
Взмахнул рукой — летят пучки соломы
От точного удара острой шашки.
Итоги скачек объявляют в рупор.
И вот бегут мальчишки друг за другом
Похлопать потных лошадей по крупам
И поводить их под уздцы по кругу.
Поодаль, тенью грузовой машины
От зноя нестерпимого укрыта,
Абхазка слезы утирает сыну:
Он мал, а тоже просится в джигиты.
Ю. Клименченко
Валька
Над Одессой раннее летнее утро. Солнце не успело еще накалить камни города. Ветра нет. В синем небе — ни облачка. Лениво взлетают чайки, покружатся, покричат и снова сядут на зеркальную гладь гавани.
У одного из многочисленных причалов порта стоит, вызывая восхищение моряков и особенно мальчиков, теплоход «Адмирал Макаров». Это мощный морской буксир, только что спущенный со стапелей. Светлосерый обтекаемый корпус, ослепительно белые надстройки, низкая, скошенная вверху труба и тонкие стройные мачты делают судно действительно красивым.
Капитан теплохода, Алексей Никитич Муров, не старый, начинающий полнеть мужчина, с выгоревшими на солнце каштановыми волосами и бровями, с загорелым лицом, стоит на передней палубе «Макарова».
Придирчиво оглядывает он белоснежные надстройки, палубу, поднятый на гафеле флаг. Нигде ни пылинки. Всё блестит. Хорошо смотрят за судном боцман и старпом.
