Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
— Всё равно он паразит, — сказал Олег. — И его надо повесить на шесте посреди поляны…
— Что ты! — Толик прикрыл птенца ладошкой. — Это еще зачем?
Олег усмехнулся.
— Зачем? Для устрашения! Кукушка пролетит мимо, увидит, небось откажется яйца бросать. У меня дед в деревне сторожит кукурузу. Так у него на поле три сороки за ноги привязаны. Другие сороки за десять километров это поле облетают — не то, чтобы зерно воровать… Айда на поляну!
— Навряд ли это поможет, — усомнился Толик. — Глупая она птица — эта кукушка, ничего не поймет.
— Айда — и всё! — строго приказал Олег.
Ребята прихватили с собой кукушонка и отправились за реку, на ягодную поляну.
Чем ближе мальчики подходили к поляне, тем грустнее становилось Толику. Он представил себе, как они будут подвязывать кукушонка за шею (он ведь живой, ему больно) и как он будет висеть на палке, точно гиря на часах, а если поднимется ветер, тело кукушонка станет качаться, биться о дерево.
Толику стало невмоготу.
— Олег, слышь? — остановился он. — Может, не стоит его вешать, а?
Олег сердито сплюнул и, потоптавшись с минуту на месте, ответил:
— Решили, так надо делать. Мы же не девчонки, в самом деле.
И они пошли дальше.
Вскоре стали слышны всплески, пахнуло речной свежестью. Совсем низко со свистом пролетели две дикие утки. За рекой сразу ягодная поляна. Толик обогнал товарища и встал на его пути.
— Может, не стоит, а?
Олег сразу набычился и молча обошел Толика, как обходят пеньки и лужи. Толик тяжело вздохнул и, посмотрев в спину уходящему другу, крикнул:
— Я тебе удочку отдам… Слышь, ту бамбуковую…
Олег зашагал быстрее, будто подстегнутый криком, унося кукушонка в кепке. Птенец сидел в ней тихонько, обложенный травой, и дремал, пригревшись…
Шаги Олега затихли. Толик побрел куда глаза глядят. Вот он встал над обрывом и понуро опустил голову. Под ним, урча и пенясь, бежала порожистая речка. На одном из прибрежных камней, смешно потряхивая хвостом, сидела серая птица с желтой грудкой. Камень был низкий и мшистый. Когда вода захлестывала его, птица вспархивала, на миг повисала в воздухе, словно играя с волной в пятнашки.
Толик невесело улыбнулся птичке, и вдруг губы его задрожали.
— А он, наверное, там… вешает…
Волна журча сбегала с камня; птица весело прыгала по его мокрой горбинке, но Толик уже не видел ничего, — его глаза были полны слез.
И тут мальчик услышал знакомый голос другой птицы: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку».
— Кукушка, кукушка, сколько мне лет? — машинально проговорил он.
«Ку-ку, ку-ку, ку-ку».
Толик круто повернулся и побежал на ягодную поляну. «Скорей, скорей!.. Может, еще успею…»
Олег шагал ему навстречу; одна рука его была за бортом куртки, другая — в кармане.
Толика вдруг бросило в неудержимую дрожь. «Лишь бы не разреветься!» Он пропустил Олега и пошел вслед за ним.
Так они дошли до реки: впереди насупившийся Олег, сзади убитый горем Толик. Около реки, не поворачивая головы, Олег остановился и, мрачно глядя в сторону, вынул из-за пазухи кепку.
Он протянул ее товарищу:
— Не смог я…
Толик развернул кепку: озорник-кукушонок поднял голову и, увидя близко Толины пальцы, нацелился на один из них…
А где-то далеко-далеко в лесу кукушка продолжала считать ребячьи годы: «Ку-ку, ку-ку…»
Г. Первышев
Два брата
Чтобы тело загорело,
Мускулы окрепли,
Не лежи весь день без дела
На песке, как в пекле.
Рядом с лагерем — колхоз.
А в колхозе летом
И уборка и покос
С самого рассвета.
Поспеши на луг скорей
Со своим отрядом,
Поработай на заре
Со старшими рядом.
Пред тобой лежит простор
Родины богатой.
Труд и отдых с давних пор —
Два родные брата.
Г. Первышев
На заставе «Тимура»
Ночь насупилась хмуро.
Двое суток подряд
На заставе «Тимура»
Пионеры не спят.
Молний яркие вспышки
Озаряют простор.
На бугре, как на вышке,
Разместился дозор.
Всем приказано строго
Наблюдать за селом
И, конечно, за стогом,
Что стоит под бугром.
Нынче сильные грозы…
Может сено поджечь,
А богатство колхоза
Нужно зорко беречь.
…Тучи медленно, хмуро
Отступают назад.
На заставе «Тимура»
Пионеры не спят.
А. Шейкин
Миллион помощников
Часа в два на конный двор колхоза имени 19-го партсъезда прибежал жеребец Васька. Был он весь в мыле, тяжело, с храпом дышал, — хомут перекосился и душил его. От телеги, в которую Ваську запрягли утром, остался один передок, спицы левого колеса покрывала густая и прозрачная жидкость. Конюх Никита Сергеев провел по ней пальцем, поднес к носу — пахло гречишным медом.
Ваську скорее распрягли и повели прогуливать, а Никита вскочил на другую лошадь и помчался на пасеку.
* * *Председатель колхоза Матвей Петрович Семенов на двуколке объезжал полевые бригады. Солнце стояло высоко, было жарко и тихо, но не душно. Ночью прошла гроза, и теперь еще в воздухе веяло свежестью. Дорога тянулась по краю огромного картофельного поля. Высокая стена густого темного леса начиналась за нею. Лошадь шла медленно. Матвей Петрович мысленно прикидывал величину ожидаемого урожая. Выходило много, как ни в один год еще. А ведь и урожаи прошлых лет были не бедными. Хорошо!
— Дядь Матвей! Дядь Матвей! — услышал он вдруг не то крик, не то плач позади себя.
Он обернулся. За ним бежал мальчик и звал тонким, срывающимся голосом.
«Что за лихо?» — подумал Матвей Петрович и, чтобы скорее встретиться с мальчиком, не стал разворачивать лошадь, а бросил поводья, выпрыгнул из двуколки и пошел навстречу. Между ними оставалось еще шагов двадцать, когда он узнал пионера из их деревни — Сеню Ануфриева.
«Что кричишь, сынок?» — хотел спросить Матвей Петрович, и осекся.
Лицо Сени было в засохшей крови, рубашка и штаны разорваны в клочья, правая рука как-то неестественно прямо висела вдоль тела. Мальчик вдруг споткнулся и упал навзничь.
В два прыжка Матвей Петрович подбежал к нему, подхватил на руки и бережно понес к двуколке. Сеня припал к его широкой груди и застонал.
На дороге показался всадник. Это мчался на пасеку Никита Сергеев. Вероятно, он собирался проскакать мимо Матвея Петровича, но, увидав, какая ноша у него на руках, круто осадил коня.
— Сенька! Васькин ездовой! — воскликнул он, узнав мальчика.
Вдвоем они быстро осмотрели Сеню. У него была вывихнута рука, разбито лицо, ссадины покрывали всё тело. С левой стороны особенно сильный кровоподтек шел вдоль всей груди. Видимо, были сломаны ребра.
Пока Никита подводил двуколку и мостил в нее сено, из бессвязного рассказа Сени Матвей Петрович узнал, что у спуска в лесной овраг Васька испугался чего-то, понес, не разбирая дороги, разбил телегу, долго бился, запутавшись между деревьями, и потом умчался с одним передком, оставив на месте несчастья еле живого Сеню, разбитую двухсоткилограммовую бочку меда и остатки телеги. Это было километрах в трех отсюда.
Свой рассказ Сеня несколько раз прерывал вопросом о том, что ему будет теперь за мед. Матвей Петрович успокаивал его, но в душе, конечно, ругнул и тех, кто доверил такую работу мальчишке, не умеющему править лошадью, да и самого Сеню.
Было решено, что в больницу Сеню отвезет Никита. Матвей Петрович осторожно подал ему в двуколку мальчика.
— Сразу пусть рентген сделают, — наказал он.
Сам же вскочил на верховую лошадь и галопом пустился к месту происшествия. Может, хоть часть меда удастся спасти?
Дорога завернула в лес. Топот лошадиных ног стал глуше. Земля здесь была сырая, в дорожных выбоинах стояли лужи воды. Матвей Петрович всё торопил ленивую лошадь, но вдруг она сама рванулась, шарахнулась в сторону, захрапела. Матвей Петрович едва удержался в седле. Коваными каблуками сапог он сжал ее бока и затянул узду. Лошадь поднялась на дыбы, из оскаленной морды клочьями полетела пена, но Матвей Петрович уже увидел всё: малинник у обочины был смят и обсосан. Он понял, что часа полтора назад — как раз, когда проезжал Сеня, — здесь был медведь. Сырая земля заглушила шум телеги и топот. Встреча оказалась неожиданной для обеих сторон. Испуганный грохотом зверь прямой дорогой, ломая кусты, удрал в чащу. Запах медведя и пугал теперь лошадь.
