Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.
Сначала они увидели только темную полоску. Она то появлялась, то исчезала в ртутном блеске и, казалось, не приближалась, а двигалась поперек дороги, медленно сползая с ее сверкающего полотна к северной темной обочине. И все же никто не сомневался, что лодка Кузьмы Петровича и что он гребет к острову. Но пришлось еще долго ждать, прежде чем лодка врезалась носом в береговой песок. Кузьма Петрович вынул весла из уключин, выбросил на берег рюкзак, ботинки, протянул Алешке ружье.
— Мы слышали, как вы бабахнули, — сказал Алешка и провел ладонью по полированному прикладу. — Как пушка... — он завидовал Кузьме Петровичу, у которого было лучшее в Гавани ружье.
— Ты тут самый сильный, кажется, — сказал Алешке Кузьма Петрович. — Отдай ружье Лене и помоги мне выбраться. Небольшая авария произошла... Ничего страшного, конечно. Так что ты не пугайся, — повернулся он к встревоженной Лене, которой Алешка передал ружье. — Ты, Степка, тоже подойди. Соберитесь-ка, братцы, с силами, хватайте меня под мышки и тащите на берег. Ну, не стесняйтесь!
— Ноги? — спросил Алешка.
— Ноги, — ответил Кузьма Петрович.
— Понятно. Давай, — сказал Алешка Степке. — Заходи с другой стороны, — и взял себя правой рукой за левое запястье. То же самое сделал и Степка.
— Думаете, поднимете? — засомневался Кузьма Петрович, обнимая обоих мальчишек за шею.
— Поднимем, — ответил Алешка. — Взяли! — скомандовал он и почувствовал, как Степкины пальцы веревками впились в его правое запястье.
Они донесли Кузьму Петровича до костра и опустили на песок.
— Богатыри, — похвалил их Кузьма Петрович и посмотрел на свои ноги. Ступни и голени до половины были обмотаны разорванной на полоски рубашкой. Сквозь повязку в разных местах уже успели проступить темные пятна.
— Какой-то гад стрелял в меня, — объяснил Кузьма Петрович. — Вот и весь сказ.
— Видели его? — спросил Алешка.
— Нет. Я шел по берегу вдоль обрыва, а он прятался внизу, в камышах. Да и смеркалось уже. Он не ушел бы от меня — берег везде крутой, подняться можно только в одном месте. Там я его и сцапал бы. Он сообразил это и пальнул в меня. Я как раз собирался спрыгнуть вниз, сел и спустил с обрыва ноги.
— Сильно? — спросил Алешка.
— Две в правой и три в левой.
— С какого расстояния?
— Метров с тридцати, — ответил Кузьма Петрович.
— Паразит. Я бы пальнул по нему... У вас же было ружье, Кузьма Петрович. Надо было...
— Глупости говоришь, Алешка.
— Да, конечно, — согласился тот. — Что теперь делать?
— Думаю, что надо сделать перевязку. Бинт и йод у нас там, кажется, есть? — спросил Кузьма Петрович у Лены.
— Есть. Очень больно?
— Пустяки. Ты мне поможешь, — Кузьма Петрович положил Алешке руку на плечо. — Не побоишься? Хорошо, что ты здесь. А почему?
— Просто так, — увильнул от ответа Алешка.
— Добро. Сначала я хотел домой плыть, в Гавань, да вовремя сообразил, что от берега до хаты на четвереньках и за час не дотопаешь, верно?
— Не пробовал, — улыбнулся Алешка. — Мы вас до сторожки на плаще дотащим, как на санках.
— Можно было у дома отдыха причалить. Там есть врач, — вставил Степка.
— А что вы подумали бы, если бы я не вернулся? Я всегда возвращался, — сказа Кузьма Петрович. — К врачу отправимся утром.
Алешка и Степка выволокли на берег лодку, взяли рюкзак и башмаки Кузьмы Петровича, вернулись к костру. Кузьма Петрович уже сидел на плаще — перебраться ему помогла Лена.
— Что ж, придется вам попыхтеть, ребята, — сказал он мальчишкам. — Такие, братцы, дела.
***
Пока Лена и Степка разжигали перед сторожкой костер, чтобы вскипятить на нем воду, Алешка приготовил бинты, вату, укрепил на концах лучинок несколько тампонов, протер йодом концы пинцета, разложил все это на столе на газетном листе, помыл с мылом руки.
Кузьма Петрович, лежа на лавке, давал ему время от времени советы, потом попросил придвинуть поближе лампу и вынул из-под подушки книгу.
— Читать будете? — удивился Алешка.
— Да, — ответил Кузьма Петрович. — Это вместо наркоза. Признаюсь тебе, Алешка, я не такой уж храбрец, как ты, наверное, думаешь. Так что ты занимайся моими ногами сам. А то меня при виде крови начинает мутить. С детства так. А тебя?
— Тогда читайте, — сказал Алешка. — Я ничего... Только б забыть, что вам больно.
— Постарайся. Я терпеливый.
Лена внесла миску с горячей водой, покосилась испуганно на медикаменты и спросила:
— Куда?
— На табуретку, — сказал Алешка. — От вас больше ничего не требуется. Отдыхайте. Там, — он махнул рукой. — Позову, если понадобитесь.
— Да, да, — поддержал Кузьма Петрович. — Иди Лена. И не волнуйся за меня. Мне совсем не больно. Посиди там со Степкой, ладно?
Лена кивнула головой, поцеловала отца в щеку и вышла из сторожки. Алешка закрыл за нею дверь.
Хотя на Алешке ничего, кроме плавок, не было, он почувствовал, что ему вдруг стало жарко.
— Ну? — сказал Кузьма Петрович, заметив, что Алешка медлит. — Боишься?
— Чуть-чуть, — признался Алешка и виновато посмотрел на Кузьму Петровича.
— Ты же охотник. Представь себе, что ты освежевываешь зайца... Ну?
Алешка подложил под ноги Кузьмы Петровича полотенце и принялся снимать повязки. Кузьма Петрович поднес к глазам книгу.
— Я буду читать вслух, — сказал он, — чтоб тебе не скучно было. Тут как раз очень интересное место. Кадрус приглашает к себе ювелира, которому хочет продать перстень с бриллиантом. Ты читал про это?
— Читал, — ответил Алешка.
— Все равно слушай. Интересно.
***
Он плохо слышал, что читал Кузьма Петрович, а когда увидел, как под разбинтованной ногой полотенце быстро окрасилось кровью, испугался.
— Течет, — сказал он громче, чем хотел.
— Да? — Кузьма Петрович перестал читать, отложил книгу и сел.
— Ладно, давай вдвоем. Это хорошо, что течет. Вату!
Алешка подал ему пакет с ватой.
— Я заткну ранки, а ты помой мне ногу. Не бойся, Алешка, смелей!
Алешка бросил в миску с водой щепотку марганцовки, размешал, смочил в растворе бинт. Испуг постепенно прошел. Только между лопатками все еще бегали холодные мурашки. Алешка повел плечами, вздохнул и принялся за работу, стараясь не глядеть на Кузьму Петровича. Ему было стыдно за тот минутный страх, которому он так неожиданно поддался.
Со скрипом приоткрылась дверь, Лена спросила шепотом:
— Пока ничего не надо?
— Не надо, — ответил Алешка. — Все нормально, — и взял со стола пинцет. — Попробуем найти? — спросил он у Кузьмы Петровича, когда дверь закрылась.
— Попробуем, пока не так больно. Завтра будет хуже.
Из левой ноги они вынули три приплюснутых дробинки. У Кузьмы Петровича на висках блестели капли пота.
Я продолжу чтение, — сказал он и откинулся на подушку. — Дальше ты и сам справишься.
***
Лена и Степка сидели перед сторожкой у костра. Костер уже догорал. Они больше молчали, невольно прислушиваясь к тому, что происходило за дверью сторожки. Голоса, которые время от времени доносились оттуда, звучали глухо, слов было не разобрать. Но — в этом то и заключалось главное — не было ни вскриков, ни стонов. Казалось Кузьма Петрович и Алешка занимались там обычным делом, перебрасываясь иногда незначительными словами. Только один раж Лена и Степка услышали отчетливо, как Алешка сказал: «Течет!». Насторожились, ожидая, что сейчас распахнется дверь и Алешка, возможно, позовет их... Но ничего не произошло.
Лена заглянула в сторожку, спросила, не нужна ли там ее помощь, и, возвратившись к костру, сказала Степке:
— Перевязывают.
Степка молча кивнул.
— Ты бы смог? — спросила Лена.
— Смог бы. А ты?
— Я тоже. Но сидеть там без дела и глядеть — стыдно. Правда? Не кино ведь.
— Правда, — согласился охотно Степка, и что-то словно отлегло у него от сердца. Он вздохнул и распрямил спину. Так ушла горькая мысль о том, что все его считают трусоватым. Правильно: сидеть в сторожке без дела и глазеть — стыдно. Так сказала Лена. Лена — умница, она все понимает. Самое простое дело — думать, что ты лучше всех: смелее, умнее, честнее, красивее. Нужно мужество, чтобы сказать себе: я такой же, как все. Только Алешке, наверное, никогда этого не понять. Степка готов был поклясться, что, закончив перевязку, Алешка выйдет из сторожки и будет вести себя так, будто ранен он, а не Кузьма Петрович, будто это он сам без криков и стонов перенес нестерпимую боль, и, конечно же, скажет ему, Степке, что-нибудь такое, после чего, наверное, жить не захочется. Эх, сделать что-нибудь такое, отчего бы у Алешки сами собой глаза на лоб полезли — например, поймать того браконьера, который выстрелил в Кузьму Петровича, и приволочь его сюда, к сторожке, чтоб он ползал на коленях перед дверью, прося прощения. Но прощения не будет, потому что подлость нельзя простить. Ведь Кузьма Петрович мог умереть на Желтом мысу, если бы раны оказались опасными. Откуда было знать тому браконьеру, что он ранил Кузьму Петровича только в ноги? Не знал он этого и убежал, как подлый трус.
