Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.
— Хорошо, что Алешка здесь, — сказала Лена.
— Да, — ответил Степка, разворошил угли и бросил на них оставшиеся щепки. — Тот костер, наверное, уже погас. Там остались дрова. Сходить за ними?
— Пойдем вместе, — сказала Лена.
Луна висела уже высоко и посылала так много света, что можно было собирать ракушки. Они шли по следу — широкой полосе, оставленной на песке плащом, на котором тащили к сторожке Кузьму Петровича.
— Мне кажется, что папка знает, кто стрелял в него, — сказала Лена. — А если не знает, то догадывается. В прошлом году по нему тоже стреляли. Там же, на Желтом мысу. Он видел тогда того человека. Не всякий браконьер решится стрелять. Может опять тот же...
— Кто? — спросил Степка.
— Не знаю. Папка мне не сказал, — и добавила: — Хорошо, что Алешка здесь.
— Ты уже говорила об этом, — недовольно заметил Степка.
***
Когда они вернулись с дровами к сторожке, дверь все еще была закрыта.
— Долго как, — сказала Лена и прислушалась. — Молчат?
Но тут дверь распахнулась, и они увидели на пороге Алешку с тазиком в руках.
— Все, — сказал он, — можно входить.
Лена и Степка вошли в сторожку.
Кузьма Петрович, лежа на лавке, встретил их с улыбкой, спросил:
— Не заснули?
— Что ты, папка! — ответила Лена. — Как ты?
— Порядок. Совсем не больно. Алешка молодец... Закурить бы теперь. Сигареты мои, кажется, в рюкзаке. Поищи.
Лена протянула отцу сигарету, Степка поднес зажженную спичку.
Кузьма Петрович прикурил, шумно затянулся.
— Вот теперь совсем хорошо, — сказал он.
Алешка захоронил в песке бинты и вату, ополоснул тазик и, отойдя от него подальше, забрел по колено в воду. Долго мыл руки, зачерпывая со дна ил, глубоко дышал, стараясь поскорее избавиться от проникшего, казалось, во все поры запаха йода, потом взмахнул руками и плюхнулся в воду, забарахтался, зафыркал, заухал. Хорошо ему было. И если бы он мог позавидовать самому себе, наверное, позавидовал бы. Отныне он друг Кузьме Петровичу. Разве нет? Отныне он друг Лене. Разве не так? Так, так, так! Алешка колотил по воде руками и ногами, кувыркался и видел, как вокруг него клубятся с легким шуршанием тысячи светящихся воздушных пузырьков.
***
Было уже далеко за полночь, когда они улеглись спать. Кузьма Петрович и Лена остались в сторожке, а Алешка и Степка, натаскав сухой камки, устроили себе постель под открытым небом — четверым в сторожке было не разместиться. Побросали на камку все, что нашлось — фуфайку, пустые мешки, старую дырявую шаль, и улеглись, укрывшись длинным плащом Кузьмы Петровича.
— Ничего, перезимуем, — сказал Алешка. — Мы прошлой осенью с Гринем в скирде ночевали. Промокли до нитки, тьма кругом непроглядная, грязища, куда идти, не знаем — заблудились. А дождь хлещет, как из ведра, ветер ревет — чистый ад. Костра не разжечь, укрыться негде, зубы так и клацают, хоть челюсть подвязывай... Ничего, все обошлось. Правда, я потом целую неделю носом хлюпал, — Алешка шмыгнул носом, словно решил показать Степке, как это делается. — А здесь теплынь, тишина — рай. Часа через три солнце взойдет... Прошлой зимой, — продолжал Алешка, — мы попали в метель...
— Опять с Гринем? — спросил Степка.
— И Гринь был, а всего человек десять. Метель, я тебе скажу, была такая, что собственную руку, когда к глазам поднесешь, тогда и видишь.
— Я помню эту метель, — сказал Степка.
— Да, но ты, наверное, на лежанке сидел, а мы в степи были — разница большая. Сошлись, топчемся на одном месте. Одни говорят, что надо идти против ветра, другие — за ветром. Откуда он дует, никто не знает, потому что сорвался неожиданно, а мы в голой степи были — никаких ориентиров, снег, как белая скатерть. Я тогда про иголку вспомнил, которая была у меня в шапке. Догадываешься, почему?
— Нет, — признался Степка.
— Иголка была намагниченная. Привязали иголку к нитке, взял я конец этой нитки в зубы, чтоб не так дрожала, меня обступили со всех сторон... — от ветра заслонили. Ждем, когда иголка успокоится. Дождались. И тут все как захохочут. Я и сам расхохотался, аж за живот схватился. Догадываешься почему?
— Нет.
— А ты подумай.
— Иголка была не намагниченной?
— Мы к стволу ружья прикладывали — липла.
— Тогда не знаю, — сказал Степка.
— Все просто, — объяснил Алешка. — У иголки ведь концы не покрашены в синий и красный, как у стрелки компаса. Какой показывает на север, а какой на юг, не понять.
— Действительно, — засмеялся Степка. — И что же?
— А ничего. Пошли против ветра. Через два часа добрались до Гавани. Я тогда себе нос приморозил.
— Хлюпал?
— Ага, хлюпал. Опять, — засмеялся Алешка. — Оттого у меня нос, наверное, и растет, как поливная картошка. — Он придвинулся ближе к Степке. Помолчали.
— Кто же теперь будет охранять острова? — спросил Степка.
— Я, — сказал Алешка.
— Врешь, — удивился Степка.
— Спроси у Кузьмы Петровича. Я не напрашивался, он сам мне предложил. Только к Желтому мысу плавать запретил. Боится, что и меня могут подстрелить. Слово взял.
— Сила! — сказал Степка. — И лодку оставляет тебе?
— Конечно. И бинокль.
— Лена уже знает?
— Кузьма Петрович сам ей об этом скажет.
— И она будет плавать с тобой?
— А что? Если захочет конечно.
Степка замолчал. Повернулся к Алешке спиной, притих.
— Спать будем? — спросил Алешка.
Степка не ответил.
— Спишь уже?
Степка не спал. Он онемел от тоскливого чувства, которое вдруг овладело им. Лежал с открытыми глазами, сжав губы, и, казалось, готов был расплакаться. И заплакал, наверное, если бы рядом не было Алешки — этого счастливчика, который большего огорчения, чем хлюпающий нос, пожалуй, никогда и не знал. А тут... Завтра Степка вернется домой, получит от родителей взбучку, а потом зароется в подушку и будет думать о том же, о чем думает сейчас, — это самое большое несчастье — о том, что он снова остался один: без стихов, без Лены, без острова, никому не нужный, скучный человек...
— Меня вы, конечно, с собой не возьмете? — шепотом спросил Степка.
Теперь не ответил Алешка. Он спал.
***
Лена вышла из сторожки, тихонько прикрыв за собой дверь. Было еще рано — солнце только-только поднялось из-за Желтого мыса. Кочки, камни, кусты отбрасывали длинные тени. Песок был прохладный и влажный. На обитой толем крыше сторожки блестели капли росы. Алешка и Степка спали у стены на солнечной стороне. Лохматая Степкина голова покоилась на Алешкиной груди. Лицо у Степки было серьезным, словно он решал алгебраическую задачу. Алешка посапывал, шевелил беззвучно губами.
Лена поднялась на цыпочки и сняла с крыши гарпуны, свой — трезубый, насаженный на легкую алюминиевую трубку, и отцовский — двузубый, тяжелый, похожий скорее на обыкновенные вилы, чем на гарпун. Затем подошла к спящим мальчишкам и, присев на корточки, постучала пальцем Алешке по лбу. Алешка открыл глаза и уставился на нее, словно перед ним была не Лена, а нечто до невероятности странное.
— Вставай, — шепотом сказала Лена. — Пойдем за камбалой, а то кормить вас нечем.
— Ага, — хрипло ответил Алешка. — А этого?
— Пусть спит. Осторожно. — Лена укрыла Степку — от солнца, не от холода — и пошла за мисками.
***
Степка проснулся и обнаружил, что Алешки рядом нет. Поднялся, обошел сторожку, заглянул в окно. Кузьма Петрович лежал на лавке, курил. Увидев за окном Степку, пригласил войти.
— Что это вы чуть свет повскакивали? — спросил он у Степки. — Где Лена?
— Не знаю. Алешки тоже нет, — ответил Степка.
— Экие рань да встань. Рыбачат, наверное. Как спалось?
— Хорошо.
— Домой, значит, поедем? Боишься?
— А чего мне бояться?
— Так ведь влетит тебе от родителей, а?
— Я не маленький, — буркнул Степка, — пусть привыкают.
— К чему? — спросил Кузьма Петрович.
— Ко всему, — ответил Степка.
— Что-то ты, брат, с утра не в духе. Не с той ноги встал?
Степка промолчал. Потом спросил, глядя в окно:
— Алешка останется вместо вас?
— Я так и думал, — засмеялся Кузьма Петрович. — Ты против?
— Нет.
— А я вижу, что против. Ну вот что, Степан, — Кузьма Петрович щелчком выбросил окурок за дверь, — если тебе родители разрешат плавать с Алешкой, — а ты должен добиться разрешения! — плавай. А не разрешат — не сердись: не моя вина. Ясно?
— Ясно, — Степка скис.
— Разговаривать с твоими родителями мне несподручно — ни просить их, ни советовать им ничего не могу. А с Алешкиным отцом мы старые приятели. — Кузьма Петрович вздохнул, поглядел на Степку искоса. — Такие, брат, дела. Но я тебе сочувствую, — он дернул его за рукав. — Веришь?
— Верю, — ответил Степка. — Я добьюсь разрешения...
