Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Я вышел из дому и стал чинить санки, чтобы ехать в лес за валежником. Едва взялся за работу, как слышу тоненький перезвон. Поднял голову.
Оказывается, на березовые жиденькие веточки сел снегирь, и оттого веточки закачались и зазвенели бубенцами.
Снегирь, конечно, сразу слетел, но на его место плюхнулся другой — и опять перезвон.
Пока я санки чинил, береза всё время позванивала, давая мне знать о прилете гостей. Их что-то много было — и снегирей, и синиц, и поползней.
Придя в лес, я догадался, отчего это. Там деревья тоже обледенели, и когда дул ветер, лес становился очень громким. Непривычные звуки птиц напугали, а иных и выгнали совсем. Перестаралась зима.
К вечеру холод отпустил, но ветер стал крепче. Он гнал по земле осколки льда, выплескивал воду из луж, рушил скрипучий снег. И весь этот шум был такой, словно настраивали инструменты в большом оркестре.
И я так и понял, что зима с весною готовятся вновь продолжать спор.
Э. Шим
Примечай
Шел я из школы домой. Ранней весной это было. Погода ненастная. С утра моросит дождь — надоедливый, одинаковый, словно отмеренный. Распустил все дороги, из тропинок ручьев понаделал. Идти неловко, — ноги разъезжаются.
От школы до деревни — полтора километра. Пока я полпути прошел, промок совсем.
Дорога сквозь лесок проложена. Вошел я под деревья, а тут еще хуже. Со всех ветвей капает, течет, льется. Струйка с березовой ветки прямо мне за шиворот угодила.
Разозлился я. Мимоходом хлопнул березку кулаком.
— Ишь, — говорю, — разревелась!
Тряхнула береза ветками, окатило меня водой, как из ушата.
Охнул я от обиды. Стукнул еще разок.
Еще раз меня окатило.
Чуть я не заплакал.
Иду, злюсь, и до того мне противными кажутся и серое скучное небо, и хлюпкая дорога, и мокрые деревья, что хоть не гляди. Скорей бы до дому добежать, что ли!..
И тут я вспомнил, что есть у меня одно волшебное слово. Я его недавно узнал, но уже успел проверить. Оно в самом деле замечательное.
«Ну-ка, — думаю, — испытаю его. Как-то оно сейчас послужит?»
Остановился я и самому себе тихонько говорю:
— Примечай.
Подождал чуточку. Повернул голову. Вижу — при дороге стоит древняя бородатая ель. Нижние лапы у нее шатром свесились. Сухой пригорушек под этим шатром, и даже кажется, что струится там теплый воздух.
Вот тебе и дом готов.
Залез я под густые лапы, сел, сумку положил. И сразу не стало для меня дождя и серого неба. Тепло, сухо.
И тогда я второй раз себе говорю:
— Примечай.
Поглядел на деревья. Вижу, — не плачут они, а умываются. Ветки блестящими стали, распаренными, словно из бани. И каждая ветка подчеркнута пунктиром капелек.
А на земле, под деревьями, движутся прошлогодние бурые листья. Они движутся едва заметно, бесшумно, но упорно, как заведенные. С пригорков сползают в низинки, ямы и там оседают и прижимаются к земле. А на пригорках выпрямляются сморщенные листочки первой травы… Тайная работа идет в лесу. Моется он, чистится, готовится надеть зеленый наряд.
Рассмотрел я это и в третий раз говорю:
— Примечай.
Качнулась впереди ветка. Желудевого цвета пятнышко мелькнуло. Белка! Вылетела на еловый сук — батюшки! — такая-то растрепанная, мокрохвостая, сердитая… И будто в скакалочку заиграла: подпрыгивает на суку, старается, хвостом трясет, а сама — ни с места.
Что за фокусы, растрепа?!
Ухнула вниз и пропала в хвое.
Опустил я глаза.
Крохотный родничок звенит у пригорка. Вдруг на берегу родничка земля вспучилась, разверзлась. Вылезли на белый свет две ладошки и розовый пятачок. Вот тебе на! — крот явился.
Захлюпал по воде, перебрался на другой берег и опять в землю нырнул. Дрыгнул хвостиком — только его и видели.
Тоже — фокусник. Где нырять полагается, он пешком топает. А где все пешком ходят, там ныряет.
Сверху на меня хвоя посыпалась. Раздвинул я тяжелые ветки, глянул. Качаются над моей головой лапы в красных штанах. Это дятловы. Уцепился дятел за шишку и повис на собственном носу. Так и висит. Караул!! Поддержите! Шишка оборвалась, захлопали крылья, — фрр! — и нет никого… Чудеса.
…Так и служит мне волшебное слово. Скажешь его, начнешь примечать всё вокруг — и новые открытия, и новые загадки будут встречаться на каждом шагу.
Позабудешь тогда и про усталость, и про ненастье, потому что нет на земле интереснее дела, чем видеть невиданное и познавать непознанное.
Л. Стекольников
Рассказы о бабочках
«С земли иль с неба этот звук донесся?»
Шекспир. «Буря».Однажды ранней осенью мне пришлось работать в деревне. Белый домик, в котором я поселился, стоял среди плодового сада. Рядом была пасека, а за ней к реке сбегало картофельное поле.
Хозяин мой — Лука Лукич — работал в колхозе огородником. Был он очень стар, но дело свое знал отлично. Одно мне в нем не нравилось, — уж слишком он боялся всего того, чего не понимал, чему не находил объяснения…
Я только-только успел поужинать, как Лука Лукич попросил меня посидеть с ним, а то, мол, страшно.
— Страшно? — удивился я.
— Не людей боюсь, — ответил старик, — неладно стало у нас по вечерам. Третью ночь не сплю. Как, значит, стемнеет, так… — тут Лукич оглянулся, — так запищит что-то тонко-тонко: у-у-у! — будто есть просит.
— Где пищит-то?
— Да и сказать не могу, где. Кругом. Я так думаю, что «оно» меду просит.
— Почему меду?
— А потому, что как, значит, «оно» запищит, так пчелы просыпаются и начинают гудеть.
Я уже догадался, что это за таинственное существо, и согласился провести вечер со стариком. Мы вышли в садик и сели на завалинку.
Я взял с собой сачок и электрический фонарик. Было тихо. Только за рекой брякали бубенцы, — там паслись лошади. Воздух был мягок и душист. В полумраке белели стволы яблонь. В пчелиных домиках всё было спокойно.
— Опаздывает ваше «оно», — хотел уже сказать я Луке Лукичу, как вдруг со стороны картофельного поля долетел до нас тонкий, звенящий звук. Звук то ослабевал, то усиливался. Он слышался то справа от нас, то слева. Действительно, он был каким-то тоскливым, «волчьим», словно кто-то жаловался или просил чего-то.
Я взглянул на огородника. Он не шевелился. Только белая борода его дрожала.
А пчелы проснулись и зашумели в своих ульях. Таинственный звук внезапно резко усилился. Какое-то упругое тело шлепнулось на крышу ближайшего улья. Теперь к жужжанию примешивался странный писк. Пчелы бушевали. Я включил электрический фонарик, схватил сачок и подбежал к улью. Удивительное зрелище открылось мне. На крыше улья кружился какой-то гудящий ком — это шла отчаянная битва пчел с огромной бабочкой — любительницей дарового угощения. Пытаясь отбиться от многочисленных жалящих врагов, она взмахивала длинными крыльями и издавала резкий писк.
Пчелы облепили ее всю. Особенно много висело их на ее толстом, длинном брюхе.
— Лука Лукич! Сюда! Вот ваше «оно»! — закричал я. Старик нерешительно подошел. Я видел, что пчелы не смогут одолеть необыкновенного вора. Взмах сачка — и гудящий ком упал на дно кисейного мешка. Часть пчел вылетела обратно, но с полдесятка продолжали держаться за бабочку. Мы вернулись в дом. Ульи понемногу успокаивались. Осмотр добычи я отложил до утра.
На следующий день старик пожаловался мне, что и в сетке «оно» продолжало шуметь, мешая ему спать.
Действительно, бабочка билась в сетке и тонко пищала. Это был бражник, носящий мрачное название «мертвая голова». Сверху, на груди у бабочки желтел рисунок, похожий на череп с двумя скрещенными костями.
Длинные, с неясным бурым узором, узкие передние крылья имели в размахе 13 сантиметров. Задние крылья были желтыми с черной каймой, брюшко тоже желтое с черными кольцами. Не бабочка, а маленькое чудовище!
И какое же оно живучее! Пчелы его не могли убить; я усыплял его и серным эфиром, и бензином — и не мог усыпить. Наконец, после вспрыскивания табачного настоя бабочка затихла. «Мертвая голова» очень редка на севере, поэтому я радовался ценному приобретению для коллекции.
— Лука Лукич, вы всё еще боитесь этой бабочки? — спросил я хозяина, насаживая бражника на длинную иглу.
— Может, это не бабочка? — ответил старик.
— Вот как! Тогда я не пожалею редкого экземпляра, чтобы доказать вам, что это только бабочка, хотя и удивительная.
Я отрезал бражнику голову. В зобу оказалось около чайной ложки меда. Огородник внимательно следил за каждым моим движением.
— Вот вор, так уж вор, — говорил он. — И где он такой, ворюга, родился?..
