Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
— Вот чудо! Откуда она взялась? — спросил Алеша.
— Не вижу здесь чуда, — ответил я. — Она зимовала в нашей избушке. И, наверно, спала бы до весны, когда бы ее не обмануло тепло..
— А как же, — перебил Алеша, — в стихах говорится:
«Но не долог мой век,
Он не долее дня…» —
ведь эта бабочка уже прожила месяцев пять.
Я объяснил Алеше, что крушинница относится к зимующим бабочкам и что из зимующих она самая долговечная. Она может прожить месяцев десять.
Мы предложили нашей гостье каплю сиропа на конце карандаша, но она только ползала взад и вперед по столу, бестолково тыча в доски хоботком.
— Стесняется, — сказал Алеша.
Так мы и улеглись спать, оставив крушинницу бродящей среди посуды.
Утром бабочка исчезла, но к ночи, когда мы вернулись с работы и вновь раскалили печь, она опять деловито ползала по столу.
— Хитрая, — сказал Алеша, — днем-то, когда холодно, она спит, а как тепло станет, то гулять выходит.
— А где ж она спит? — спросил я.
— Под лавкой. Разве вы не заметили, что она оттуда вылезает?
Скоро мы привыкли к нашей крылатой знакомой, которая скрашивала нам зимние вечера, напоминая своим видом о весне, о цветах.
Мы даже имя ей дали: Катенька.
Только, бывало, сядем ужинать, а уж Катенька тут как тут. Сядет на перевернутую миску и вдруг широко раскинет свои угловатые, светлые крылья. И сразу в нашей «ветхой лачужке» веселее станет.
Но порою, особенно когда за стеной выла метель, бабочка не показывалась из своего убежища. Должно быть, она чуяла плохую погоду. Разглядели и изучили мы нашу крушинницу до мелочей. Так, мы заметили, что один из толстых розовых усов Катеньки чем-то поврежден, искривлен… Из дюжины крушинниц мы бы безошибочно узнали нашу бабочку.
В конце февраля, окончив работу, мы покинули избушку на берегу озера. И как же нам было жалко расставаться с нашей Катенькой!
МААКОВ МАХАОН«В Уссурийском крае одной из самых замечательных бабочек надо считать Papilio maachi величиной с ладонь и превосходного голубого цвета».
ПржевальскийОколо двадцати лет назад довелось мне работать на Дальнем Востоке. Участок, который я должен был снять на карту, оказался очень интересным. Тут были и острые сопки, поросшие дубняком, и широкие болота — мари, которые летом щетинились пыреем выше человеческого роста, и участки нетронутого леса, где соседствовали могучие кедры и длиннорукие лиственницы с прозрачными ясенями и тенистыми кленами, где рябчики свистели в зарослях орешника, переплетенного диким виноградом.
С восхищением и любопытством глядел я на всё окружающее, так как знал, что здесь сохранилось много животных и растений далекого прошлого. В середине лета моя палатка стояла на берегу реки Сельгон. Цветущие луговины здесь чередовались с болотами и рощами. В отряде моем было трое рабочих. Жил я с ними очень дружно. Они скоро заметили, что «товарищ техник», как меня называли, кроме составления карты, интересуется природой края.
Часто у вечернего костра у нас завязывались беседы о зверях и птицах, о деревьях и травах. Кажется, мне удалось разжечь в своих спутниках любознательность; не было дня, чтобы они не приносили мне какой-нибудь диковинки…
Однажды, проверяя высоты, сидел я в душной палатке и вдруг услышал голос нашего охотника — Ковалева:
— Товарищ техник! Товарищ техник!
Я выскочил наружу.
Ковалев почти бежал ко мне по высокой траве. В левой руке он нес ружье, а в правой… пальцами правой он держал огромную бабочку, которую я сперва принял за синюю птицу — зимородка.
— Вот! — сказал он, показывая мне необыкновенного махаона.
До сих пор помню, как билось у меня сердце, когда я осторожно брал редкостный подарок.
— Ну, Ковалев!.. Вот спасибо!.. Да как же это ты сумел? — говорил я, жадно разглядывая бабочку. — А я несколько раз пытался ее изловить — и всё напрасно. Летает она высоко и быстро, как ласточка.
— Да, посчастливилось мне! — отвечал Ковалев, широко улыбаясь. — Стоял я возле куста черемухи. Вдруг вижу, — летит!.. Я, недолго думая, шапку с головы — да в нее шапкой и кинул. И так удачно — бабочка упала в траву и лежит. Оглушил ее, должно быть..
Я еще раз поблагодарил Ковалева и, отложив на время карту, занялся махаоном.
Неожиданное приобретение заставило меня задуматься.
Вспомнилось мне, как перед отъездом в экспедицию я побывал в Зоологическом музее Академии наук. Долго стоял я перед витринами, посвященными животному миру Уссурийского края, и огорчался тем, что великолепный мааков махаон был представлен далеко не свежим, неряшливо расправленным экземпляром.
Тогда же и решил я привезти из экспедиции эту бабочку и подарить ее музею…
И вот мааков махаон в моих руках. Я должен сохранить его до Ленинграда. Но как это сделать?
Еще три месяца я буду странствовать в тайге. Бабочку надо расправить, высушить, поместить в коробку, а я оставил на базе расправилку и энтомологические булавки. Да и как я буду ее носить по тайге всё лето? Что от нее останется? Может быть, отпустить ее? — я опять стал смотреть на «синюю птицу»…
Нет, об этом и думать не стоит.
Я умертвил бабочку, капнув на нее очищенным бензином, и решительно наколол на свою единственную швейную иглу.
Теперь надо делать расправилку. Из чего?…
Только через час она была готова, склеенная фотопастой из двух папиросных коробок «Казбек» и четырех спичечных коробков.
Так вот он каков, мааков махаон — бабочка, названная в честь русского натуралиста Ричарда Маака. Свыше одиннадцати сантиметров в размахе имеют ее треугольные бархатистые передние крылья. По их черному фону рассыпана мельчайшая изумрудно-зеленая пыль. Но еще красивее задние крылья. На них переливается волнистый узор из голубых, синих и зеленых лент, а снизу она коричневато-черная с россыпью золотых точек и с семью розовыми полулуниями на каждом заднем крыле.
Расправив бабочку, я позвал своих спутников.
— Ох, и баская же! — воскликнул, взглянув на нее, уроженец Урала — Крупин.
— Аккуратненькая! — заметил повар Лаптев.
Я объяснил им, что должен увезти бабочку домой, но не знаю, как это сделать.
— Завтра мы уходим в тайгу, — говорил я. — Чтобы эту синюю красавицу высушить, надо ее держать на расправилке дней четырнадцать-двадцать. Как быть? Нести ее так невозможно…
— А сюда мы еще вернемся? — спросил Лаптев.
— Если вернемся, то не раньше осени, — ответил я.
— Я так думаю, — продолжал Лаптев, — надо положить ее аккуратненько в фанерный ящик — есть у меня такой из-под вермишели, — а потом зарыть на лето в землю. Пусть нас дожидается.
— Она отсыреет в земле и пропадет, — возразил я.
— У нас на Урале, — сказал Крупин, — коли что надо сохранить, то вешают на дерево, лабаз ставят…
— Вот это правильно! — поддержал его Ковалев. — Но только надо не вешать ящик на дерево, а положить в дупло.
На том и порешили.
Скоро послышались удары топора, — это Крупин строил в дуплистом дубе убежище для «синей птицы». А я устраивал бабочку в ящике, принесенном поваром.
— Аккуратненько, аккуратненько! — бормотал он, помогая мне.
Ящик закрыли, залепили щели стеарином, чтобы ни один муравей не пролез, и осторожно опустили в дупло, замаскировав отверстие корою и мхом.
Через три месяца, холодной сухой осенью, я окончил съемку в сорока километрах от Сельгона. Обстоятельства не позволяли мне побывать у заветного дуба, но это не значило, что я решил отказаться от маакова махаона.
Остались считанные дни до отъезда домой. Когда я сказал начальнику, приехавшему на приемку работы, что мне нужно сходить на Сельгон, и объяснил причину, он расхохотался:
— Да что вы, ребенок, что ли? — возмущался он. — Как, из-за какой-то бабочки ломать ноги? Нет, нет, я вас не отпущу. Вы мне нужны. Будем проверять журналы.
— Но ведь эта бабочка — эндемик…[8] — пробовал я возражать.
— Какой там эндемик? Чепуха! — отрезал он.
Что будешь делать? Я не на шутку расстроился.
— Иван Петрович, — сказал я, — а если я попрошу пойти на Сельгон рабочих, — вы будете возражать?
— Не буду, потому что знаю, рабочие (вы уж меня извините) умнее вас и не пойдут. Это же бессмыслица!
— Ковалев! Крупин! — позвал я.
Ковалев и Крупин вошли в палатку.
— Вот в чем дело, товарищи, — начал я. — Мне предстоит срочная работа, поэтому я не могу пойти за бабочкой на Сельгон..
Начальник сердито крякнул. Я продолжал:
— То, что я вам говорю, не приказание, а просьба. Не сходите ли вы за нашей «синей птицей»?… Заодно поохотитесь.
