Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Это был бланк контракта, отпечатанный на трех языках: немецком, польском и русском. Подписавший его давал обязательство отработать три года на хлопковых плантациях в Аргентине.
«Отказаться? — быстро соображал Бабушкин. — Нет, не годится. Этот прыщавый вербовщик кликнет шуцмана. Чует собака, что я без паспорта».
— В Аргентину? Отлично! — оживившись, заявил Бабушкин. — Всю жизнь мечтал: ковбои, прерии, индейцы…
Вербовщик не заметил насмешки.
— Вот здесь подписайт, — сказал он. — И не попробуй спрятайтся. Наша компани — как это по-руссиш говорят? — под асфальт найдет!..
«Какую бы фамилию поставить? — думал Бабушкин, вертя в руке карандаш. — Герасимов? Сидоров? Петров?»
Он улыбнулся и наискось, коряво, неразборчиво подписал:
«Ловиветравполе».
— Какой длинный имя! — присматриваясь к размашистым каракулям Бабушкина, удивился вербовщик.
— Украинская фамилия, — спокойно ответил Бабушкин.
Вербовщик, уложив контракт в портфель, сразу оставил свой прежний дружеский тон. Теперь он приказывал:
— Являйтся завтра. Ровно восемь, — он сообщил адрес сборного пункта.
— Хорошо, — согласился Бабушкин. — Итак — завтра в восемь! Ауфидерзейн!
Он встал со скамейки и неторопливым шагом покинул сквер.
Долго петлял по городу, брел какими-то глухими переулками, то и дело незаметно оглядываясь: нет ли слежки? Кажется, всё спокойно, «на следу» никого.
Было темно, пустынно. Низенькие, островерхие дома с аккуратными оградами и тщательно подстриженными деревцами казались ненастоящими.
Бабушкин выбрался за город. Пошел лесом. Вскоре вышел к полотну железной дороги и зашагал по шпалам. Вспомнил, как он ехал в Штутгарт на товарной платформе. Подумал:
«Придется повторить!»
Выбрал место, где начинался крутой подъем — паровоз вынужден будет замедлить ход, — и лег, ожидая…
Поезда долго не было. Потом показался огромный, как глаз дракона, фонарь паровоза. Бабушкин уцепился за металлические поручни и влез в товарный вагон.
Ночь была теплая. Скрючившись в углу, Иван Васильевич заснул.
Когда он проснулся, было еще темно. Четко стучали колеса.
«Интересно, куда мы едем? — подумал Бабушкин. — А, чорт! Всё равно. Лишь бы подальше от Штутгарта».
* * *В товарном составе Бабушкин доехал до какого-то маленького немецкого городка с очень длинным названием. Потом добрался до Франции, а оттуда на пароходе через Ламанш переправился в Англию.
И вот, наконец, Бабушкин в Лондоне. Теперь осталась последняя, но нелегкая задача: найти мистера Рихтера, а потом через него — Ленина.
Бабушкин медленно шел по лондонским улицам.
Свернув влево с шумного проспекта, он неожиданно попал в аристократический квартал. Тянулись тихие, заботливо убранные скверы. В глубине их — нарядные особняки, увитые зеленью, с огромными зеркальными окнами и внушительными швейцарами.
Бабушкин пересек несколько улиц — картина вдруг резко изменилась. Узкие, грязные переулки с развешенным над мостовой бельем, рахитичные, бледные малыши на задворках.
«И здесь, как в России», — подумал Бабушкин.
— Кинг Кросс Род, Холфорт сквер… — спрашивал он у прохожих.
Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он всё равно ничего не понимал.
На одной из улиц громадный «боби»[6] в каске толкал перед собой хилого мальчишку, вероятно уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела.
«Знакомая картина», — подумал Бабушкин.
Он свернул направо и очутился на Холфорт сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг пересохло. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он постучал молотком в дверь небольшого углового дома.
— Мистера Рихтера… — взволнованно сказал он открывшей женщине.
— Плиз, кам ин,[7] — приветливо ответила та, удивленно глядя на странного посетителя.
Бабушкин вошел. Его провели по лестнице в маленькую прихожую.
— Мистер Рихтер, к вам! — воскликнула хозяйка.
Из соседней комнаты вышел невысокий подвижной человек.
— Ко мне? Кто бы это? — чуть-чуть картавя, спросил он по-английски.
Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер — это и был Ленин.
Алексей Крутецкий
Правдивая история
«Вы, милые мои, о любви, красоте толкуете, и каждый из вас по-своему рассуждает. Однако же все вы об этом настоящего понятия не имеете», — вступил в разговор дедушка. По случаю торжественного дня на нем был лучший костюм, на груди орден. Будничными оставались только мягкие валенки с обрезанными голенищами.
Дети, внуки и молодые гости — девушки и юноши — притихли.
«Чтобы понятнее было всё то, что я хочу сказать, необходимо выслушать одну историю», — продолжал дедушка.
«В девятьсот пятом году работал я за Московской заставой, на вагоностроительном заводе; назывался он тогда заводом Речкина. Токари, слесари, кузнецы на заводе главенствовали, а металлисты, как известно, во всех революционных делах были первейшими зачинщиками. Про нас так и говорили: „Речкинцы — озорной народ“. Бывало за Нарвской заставой или на Выборгской стороне чуть забастовкой повеет, а у нас в цехах вдруг лопнут водопроводные трубы и вода хлынет во все цеха, бросай работу. Или затлеет что-нибудь, дымок появится, и все закричат: „Пожар, пожар!“ Весь народ из цехов на широкий двор выбежит, готовый в ряды строиться.
Одним из первых озорников на заводе был слесарь Иван Корнеич. Жил он за стеной завода, на поле, в деревянном домишке с женой Аксиньей и дочуркой Аграфеной. Знакомые называли их просто: Корнеич, Корнеиха и Гранька. Природа наградила Корнеича нравом веселым, неунывающим, Корнеиху же нравом сварливым. Гранька была как и все дети рабочей окраины: узкие плечики, тонкая шея, и только серые глаза на худеньком лице казались слишком большими.
В дни срыва работы в цехах Корнеич, приходя домой, говорил Аксинье:
— Опять началось… — и ухмыляясь, покачивал головой. Иногда он рассказывал и подробности… — Старик-слесарь в темном проходике одному провокатору как молотком по лбу тяпнет…
— А ты? А ты? — набрасывалась Корнеиха.
— А что я? Только и сказал: так жить и терпеть больше нельзя, с голодухи подохнешь. И сказал не где-нибудь, а у себя в цехе, — оправдывался Корнеич.
Как только Корнеиха выходила из комнаты, Корнеич подмигивал Граньке:
— Ну и потеха была! Литейщики своего мастера бросили в тачку, вывезли из цеха, да и вывалили посреди двора…
— А потом что? — шопотом спрашивала Гранька.
Останавливался завод, Корнеич с утра уходил из дома.
— Иди, иди, ищи для себя погибели, — провожала Корнеиха, — и дочку захвати, поставь на паперть к церкви, может, люди добрые грош дадут!
— Зачем к церкви, — ухмылялся Корнеич, — вот подожди, скоро сама увидишь…
Корнеич никогда не договаривал, что увидит жена, а только добродушно прищуривал глаза, как будто это долгожданное было уже у него в кармане.
Спокойствие и уверенность мужа доводили Корнеиху и до крайностей. Она иногда кричала.
— Сама пойду в полицию и всё расскажу!
— Тише, тише! — просил Корнеич. — Никуда ты не пойдешь, и говорить про меня нечего.
Корнеич уходил, и Корнеиха набрасывалась на Граньку.
— Гляди, до чего довел. — Она указывала на кровать, осевшую набок, на посудный шкафчик с оторванной дверкой и на нее, Граньку.
Оставаясь одна, Корнеиха садилась к подоконнику чинить белье и раздумывала, — как жить дальше? На мужа она не надеялась, говорила о нем: „Всю жизнь ловит журавлей в небе“. Гранька же всё крепче и крепче привязывалась к отцу и, казалось, уходила от нее.
— Господи! Вся в отца! — шептала Корнеиха. — Всю жизнь будет мучиться и семью мучить! — Она оглядывала свои руки, острые коленки, обтянутые ветхой юбкой, и опускала голову. Ей казалось, что кто-то страшный, неумолимый подкрадывается к домику…
Однажды ночью в дверь постучали. Вошел литейщик, приятель Корнеича, и с ним незнакомый человек с пакетом в руке.
— К тебе до завтра! — сообщил литейщик, указывая на незнакомца.
Корнеиха, набросив на плечи одеяло, с тревогой оглядывала пришедшего. Гранька, сидя на кровати, ежилась от холода. Корнеич крепко потирал руки, словно отогревая их.
Литейщик ушел. Незнакомец, не раздеваясь, лег на пол, пакет положил под голову.
Корнеиха почувствовала неладное.
— Опять затеваете! — прошипела она со злобой и бросила незнакомцу свою подушку и полушубок. — Разуйся да вытяни ноги-то!
Незнакомец молча стал разуваться, а Корнеич присел к нему на пол.
