Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Шинкарь — длинный, сутулый, с маленьким, с кулак величиной, лицом и большим носом, — узнав, что незнакомцу надо переправиться через границу, сразу заявил, что это неимоверно трудно, и запросил 50 рублей.
Но Бабушкин, сославшись на аптекаря, предложил «красненькую» и ни копейки больше. Шинкарь осекся, скис и, что-то бормоча, согласился.
Бабушкин лег спать. В 3 часа ночи его должны были разбудить.
«Что такое граница? — думал Иван Васильевич, засыпая. — Забор с колючей проволокой? Глубокий ров, наполненный водой? Часовые? Река? Или, может быть, просто черта, полоса?»
Ночью, под проливным дождем, Бабушкин с шинкарем углубились в лес. Капли барабанили по листве, ветер, глухо гудя, раскачивал стволы. Ноги то и дело глубоко проваливались в топкое месиво. Иногда шли прямо по воде: очевидно, тропинка превратилась в русло вновь рожденного потока.
«Луна бы вышла или хоть молния сверкнула!» — думал Бабушкин.
В кромешной темноте он ничего не различал и шагал, выставив руки вперед. Ему казалось, — сейчас он с разгона налетит на дерево. Шли долго. Шинкарь — впереди, Бабушкин — в двух шагах за ним. Вымокли до нитки.
Начало рассветать. Вскоре лес поредел. Впереди торчал столб. На нем распластался черный, двуглавый орел с огромными раскинутыми крыльями: российский герб.
Вдруг сзади, сквозь шум дождя, послышался цокот копыт. Похоже было, — скачут два всадника.
Шинкарь прислушался.
— Сюда едут, — побледнев, шепнул он Бабушкину. — О, матка боска![5] Пусть пан бежит! Быстрей!
Бабушкин побежал. Мелькнул другой столб. На нем тоже чернел хищный орел. Но не двуглавый, а с одной головой.
«Германский! — на бегу догадался Иван Васильевич. — Неужели это и есть граница?!»
Пробежав с полкилометра, он, задыхаясь, упал на траву.
Лежал долго, подставляя открытый рот секущим струям.
Потом пробрался к видневшимся вдали домишкам. Это была станция. Названия ее Бабушкин не смог прочитать, так как почти не знал немецкого языка.
Дождь кончился. Иван Васильевич лег в лесу на полянке возле железнодорожного полотна. От его мокрой студенческой формы шел пар: одежда быстро сохла на солнце.
Показался поезд. Иван Васильевич притаился в кустах, пропустил первые вагоны и на ходу вскочил на товарную платформу в середине состава. Ждать хвостового вагона нельзя, — там наверняка едет проводник.
Бабушкина сильно тряхнуло, ударило коленями о какую-то скобу, но он не разжал рук…
Поезд, дробно грохоча колесами на стыках, не задерживаясь у стрелок и семафоров, наконец-то прибыл в Штутгарт.
Иван Васильевич украдкой слез с платформы, обходными путями, минуя станционные постройки, вышел на привокзальную площадь. Настроение у него было самое радужное: итак, — первая часть побега осуществлена! Скоро, очень скоро он увидит Ленина!
И вдруг, проходя мимо парикмахерской, Бабушкин случайно посмотрел на зеркало в витрине и чуть не обомлел: он стал ядовито-зеленым, с грязно-малиновыми подтеками. Патентованная краска облезла.
«С такими волосами не то что шуцман, — любой мальчишка заподозрит неладное», — хмуро подумал Иван Васильевич, глубже нахлобучивая студенческую фуражку, давно уже потерявшую свой щегольский вид.
Зайти в парикмахерскую и остричь волосы Бабушкин не мог: его, конечно, задержали бы.
Правда, Германия не выдавала русскому царю политических беженцев и даже предоставляла им приют. Но у Бабушкина не было паспорта. Как тут докажешь, что ты — не вор, не бродяга, а борец за свободу?!
В Штутгарте Бабушкин направился к Дитцу. Найти его оказалось не трудно: Дитц держал большой книжный магазин в центре города.
Бабушкин постоял перед огромным зеркальным стеклом витрины, за которым были красиво разложены книги, посмотрел на внушительную вывеску; на обеих ее концах тоже были изображены книги.
«Туда ли я попал?» — подумал он.
Из магазина вышла изящно одетая седая дама, вслед за ней — высокий нарядный господин с тросточкой.
Бабушкин провел ладонью по щеке — почувствовал под рукой густую, колючую щетину.
«С самого Екатеринослава не брился! — вспомнил он. — И когда смогу соскоблить эту шерсть, — неизвестно».
Посмотрел на свой потрепанный, грязный студенческий костюм, сапоги, измазанные глиной, и покачал головой.
Но делать нечего; Бабушкин решительно толкнул дверь и вошел в сверкающий книжный магазин.
— Господин Дитц? — спросил он у продавца.
Тот изумленно оглядел оборванца и молча показал за прилавок, где виднелась обитая кожей дверь.
Бабушкин вошел. Это была маленькая комната — кабинет хозяина: письменный стол, два книжных шкафа, два кресла и диван.
Дитц — усатый обрюзгший старик с сухим умным лицом, одетый в добротный черный костюм, — увидев странного посетителя, так растерялся, что даже не предложил ему сесть.
К счастью, Дитц немного говорил по-русски: когда-то был в Петербурге.
Еще больше встревожился он, когда Бабушкин спросил о Владимире Ильиче.
— Никакого Ленина я незнаком, — с трудом выговаривая русские слова, сердито пробормотал осторожный немец.
«Кто этот оборванец? Шпик? Или еще какой-нибудь прохвост?» — подумал он.
Но, взглянув на открытое, усталое, побледневшее от огорчения лицо незнакомца, Дитц прибавил:
— Вы разыскивайт мистера Рихтера. Нах Лондон. Холфорт сквер, около станции Кинг Кросс Род, — и Дитц сухо кивнул головой, показывая, что разговор закончен.
Огорченный Бабушкин вышел из магазина, бормоча про себя: «Рихтер, Холфорт сквер, Кинг Кросс Род» (он пуще всего теперь боялся забыть эти мудреные слова).
Рядом находился сквер: цветочные клумбы, две шеренги аккуратно подстриженных, выровнявшихся, словно солдаты на параде, деревьев.
Бабушкин сел на скамейку.
«Что предпринять дальше? — устало подумал он. — Как добраться до Лондона?»
Иван Васильевич сидел долго, глубоко задумавшись. Рукою он изредка по привычке поправлял фуражку, чтобы из-под нее не вылезали пряди зелено-малиновых волос.
«Надо бы скинуть лохмотья, — думал он. — Но как достать другую одежду? А впрочем, может, так и лучше? Похож на безработного. Меньше внимания привлеку…»
К вечеру на скамейку, рядом с Бабушкиным, опустился здоровенный, широкоплечий, похожий на боксера мужчина с прыщавым лицом. На нем был пиджак в крупную клетку, щеголеватый котелок, в руке — тросточка и портфель.
«Боксер» сидел, пристально поглядывая на Ивана Васильевича, чертил тросточкой узоры на песке и сквозь зубы небрежно насвистывал веселенький мотивчик.
«Шпик, — подумал Бабушкин. — А я без паспорта».
Чтобы проверить свои подозрения, Иван Васильевич встал и неторопливо направился к урне, стоявшей метрах в пятнадцати. Кинул в урну какую-то ненужную бумажку, завалявшуюся в кармане, и сел тут же, на ближайшую скамейку.
Незнакомец, ухмыляясь, встал, подошел к Бабушкину, сел рядом с ним и в упор спросил:
— Ви — рус?
«Так и есть, попался!» — подумал Иван Васильевич, оглядывая его могучую фигуру.
— О, не тревожьтесь! Я вам не хочу плохо. Я ваш фройнд — как это по-руссиш? — заклятый друг, — торопливо сказал «боксер».
Говорил он бойко, но с сильным акцентом и употреблял странную смесь русских, польских и немецких слов. Но в общем его нетрудно было понять.
Бабушкин молчал.
— Я аллее знаю, я аллее вижу, — развязно продолжал «боксер». — Ви без хаус-дома, без грошей, без один хороший костюм. Ви есть усталый и голодный человек.
«Куда он гнет?» — настороженно думал Бабушкин.
— Я очень люблю помогайт рус-меншен, — без умолку трещал прыщавый. — Я думайт, — ви не против иметь свой хаус-домик, свой один садик, свой доллар уф банк?…
Бабушкин молчал.
— В сквер — хороший цветки, но плохой разговор, — заявил «боксер» и вдруг, хлопнув Ивана Васильевича по плечу, сказал:
— Пошли в кабачок. Выпьем пива. Я угощай…
— Благодарю, — ответил Бабушкин. — Но не могу. Тороплюсь на работу..
— Те, те, те… — подмигнув, хитро засмеялся «боксер», помахивая пальцем перед носом Бабушкина. — На работу без паспорт не берут..
Иван Васильевич вздрогнул.
«Ловкий прохвост», — подумал он.
Но ответил спокойно, не торопясь:
— Почему это без паспорта?
— Те, те, те… — снова засмеялся «боксер». — Я — как это по-рус-сиш? — убитый воробей. Меня на мякише не обманешь. Я знай — ви есть без паспорт…
Хочешь разбогатеть? — вдруг перейдя на «ты», дружески зашептал он и снова положил руку на плечо Бабушкину. — Вот, — ом вытащил из портфеля какую-то бумагу. — Читай. Едем нах Америка!
— В Америку? Зачем? — удивился Бабушкин, быстро просматривая бумагу.
Это был бланк контракта, отпечатанный на трех языках: немецком, польском и русском. Подписавший его давал обязательство отработать три года на хлопковых плантациях в Аргентине.
