Исай Мильчик - Степкино детство
— Эй, знаком, — разлетелся Суслик к ловцу, сидевшему около опрокинутой бударки, — который тут померший калмык?
Калмык даже не взглянул на Суслика. Он только тряхнул своими жесткими, как проволока, волосами: отвяжись, дескать.
Другой, тоже не глянув на ребят, продолжал сосать свою трубочку, цыкая сквозь зубы слюной.
Суслик потоптался на месте, повертел головой туда-сюда и вдруг присел на корточки рядом с калмыками.
— Степка, там еще один есть, за неводами. Может, он знает.
Степка и Суслик подлезли под невода и у самого забора увидали старого, незнакомого калмыка в фартуке, облепленном рыбьей чешуей. По фартуку видно — солильщик. Старый калмык сколачивал топором из бочечных досок длинный ящик и тоже посасывал трубочку.
— Эй, Очир, Таджи, Харцхай, — перебирал Степка все калмыцкие имена, — может, знаешь, где тут померший калмык?
Солильщик всадил топор в доску, вынул изо рта трубочку, выколотил ее о ладонь и махнул трубкой на хозяйскую горницу.
— Ага-бага, туда бегай.
— К Звонарихе в горницу? — удивился Суслик. — Нет уж, сам иди к этой карге. Лучше здесь подождем.
Вдруг Власка крикнул:
— Ребята, а ведь это он гроб делает.
Степка с Сусликом переглянулись.
— А ведь верно, — сказал Степка. — Ай да Влашка-Мордашка! Смотри, Суслик, длинный какой, как раз для человека. Давай, ребята, ждать.
Степка прикатил бочку, поставил ее против горницы и уселся на нее, поджав под себя ноги.
Власка и Суслик тоже прикатили по бочке и уселись рядом с ним.
Сидели и ждали — вот уложат в гроб покойника и на кладбище понесут. А пока принялись самопалы ладить.
Степка содрал с бочки обруч и гнул для самопала дугу. Власка вытащил из кармана самодельный ножичек, из-за пазухи — камышовые палочки и принялся строгать стрелы. Обстругает Власка палочку — и передает Суслику. Суслик налепит на кончик кусочек смолы — и стрела готова.
Каждый делал свое дело — и все молчали.
Вдруг Власка перестал строгать и сказал:
— А я вот что все, братцы, думаю: крещеные калмыки, нашей они веры или татарской?
Суслик, прищуривая глаз на стрелу — не кривая ли, — ответил:
— Не братец ты нам — это раз; и не нашей они и не татарской — два.
Власка поднял глаза на Суслика, поморгал и спросил:
— А какой же, по-твоему?
— Какой? Известно — своей, калмыцкой. Видал у них в хуруле[18] — они там крещеные, некрещеные — все равно своим идолам кувыркаются.
— Значит, по-твоему, ихним мертвым и пятаки на глаза не кладут?
— Пятаки — это русским кладут, а калмыкам — гривны. У них глаза маленькие, к чему им пятаки.
— Врешь, пятаки.
— Нет, гривны.
Суслик с Влаской — стрелы в стороны и с бочки долой.
— Спорим — пятаки!
— Спорим — гривны!
— Ух ты!
— Я тебе!
Степка отложил свою дугу и спросил:
— На что спорите?
— На что? — Власка озабоченно почесал голову. — Вот на что: если я выиграю, он купит мне стакан сбитню, а если я проиграю, он смажет меня по щеке. Только, чур, ладонью и только раз. Слышишь? При Степке говорю: только один раз.
— Ладно, — согласился Суслик. — Зато и стакан маленький куплю: за грош.
Спорщики крепко сжали друг другу руки и подошли к Степке.
— Степка, разними.
Ребром ладони со всего маху Степка ударил по рукам ребят:
— Чур, казло-мазло, запечатано.
Тут вдруг заскрипела дверь горницы. На крыльцо вышла Капка-Цапля — голенастая девчонка, в чирках на босу ногу.
Вся слобода хорошо знала Капку, приемыша Звонаревых. Звонариха посылала сироту Капку по дворам собирать арбузные и дынные корки для звонарихиной коровы. Девчонка она была хорошая, добрая, с каждым поделится, что у нее есть, спроси о чем-нибудь — все расскажет.
Капка перегнулась через перила крыльца и звонко крикнула:
— На что спорите, мальчики?
— На плюху, — ответил ей Степка, — а у тебя заложим, чтобы целей была.
Капка проста-проста, а поняла, что ни за что ни про что хотят влепить ей плюху.
— Я те заложу! — И она тряхнула косичкой. — Вы-то, дураки, пристали давеча к калмычинам — я ведь видела из окошка, — а они по-вашему ни бельмеса не знают. А покойник-то, вот он, в анбаре, за горницей.
— Ври больше. Покойников в амбарах не кладут. Покойники лежат в горницах, в переднем углу.
Длинноногая Капка мигом сбежала с крыльца.
— Лопни глаза, не вру. Ей-бо, в анбаре. — Капка оглянулась на горницу. — Мамынька велела положить. Хоть, говорит, он и крещеный, а все-таки калмык, пущай лучше в анбаре. А теперь — ух, мальчики! — Капка выпучила глаза на ребят. — Бог-то теперь ее за это и наказал: дерет ее, посинела вся, ногами дрыгает. Хочет мамынька меня ударить, а рука-то у ней все мимо, мимо.
— Да ну тебя с твоей мамынькой, веди в амбар, — перебил ее Степка.
Капка сразу зашагала к амбару — длинная, на голову выше Суслика. За ней шагали Степка и Суслик. Позади всех — Власка.
Короткая косичка вскидывалась у Капки на шее, стоптанные чирки на босых ногах звонко шлепались о пятки. Мальчики еле поспевали за ней.
Прошли крыльцо, обогнули горницу, миновали боковушку. Вот и амбар.
Капка широко распахнула перед ребятами дверь.
— Идите смотрите на покойника, коли не боитесь.
Ребята переступили порог. Темно. После дневного света ничего не видно. Только где-то в глубине мерцает огонек. Это свечка стоит на опрокинутой бочке. Ее пламя тихо желтеет в темноте.
Суслик и Власка перекрестились.
Степка покосился в угол амбара. Там, на груде пакли, лежал мертвый калмык, прикрытый неводом. Степка разглядел желтые, узкие ноги под смолистой сетью и отвернулся.
— Смотри, калмычанин-то как есть утопленник в неводе, — сказал он потихоньку Суслику.
Но Суслик не слышал его. Он шептался с Влаской:
— Пойдем, что ли, ближе, посмотрим, что у него на глазах-то, пятаки или гривны.
— Не пойду. И так знаю, что гривны.
— Что, боишься, комариное сало?
— Отстань.
По амбару беззвучно, как ночью, летали мухи и ударялись в лица мальчиков. Из развешенных под потолком балыков стекал прозрачный жир и тяжелыми каплями падал на пол.
Сзади кто-то вздохнул. Степка вздрогнул и обернулся. Фу ты, Власка это!
Нет, нехорошо здесь. Сумно, боязно.
Степка повернулся, хотел было уж уйти из амбара. И вдруг опять вздох. Нет, это не Власка… Это там, за бочкой, на которой стоит свеча.
Вдруг свеча затрещала, помигала умирающими вспышками и погасла. Стало черно, как ночью, и в темноте на весь амбар что-то захрапело:
— Хр-ррр…
— Батяша, — крикнул Власка и метнулся к двери.
Суслик замахал на кого-то руками и тоже попятился к двери.
Степка оглянулся на бочку, на паклю, где в темноте желтели ноги покойника, и бросился вслед за товарищами.
А Власка с Сусликом уже барабанили кулаками в дверь:
— Цапля, зачем засов задвинула? Отопри! — визжали оба и шарили руками по двери, отыскивая скобку.
И вдруг за бочкой кто-то забормотал:
— Осподи Сусе, владыка живота моего…
Степка повернулся, вытянул шею и охрипшим голосом крикнул: «Кто тут?» И, отдирая подошвы от пола, шагнул поближе к бочке.
Глаза его уже свыклись с темнотой. За бочкой на низенькой скамеечке, упираясь в землю клюкой, сидела косматая старуха. Старуха сидя спала и во сне что-то бормотала.
— Тьфу ты, со своим владыкой, — плюнул Степка.
Он обернулся к ребятам и крикнул:
— Ну, чего вы всполохнулись? Это вовсе бабушка Сахариха тут сидит. Подумаешь, какое дело!
— Ну-ко ее, страшную, — заныл Власка, — уйдем отсюда.
Но Суслик уже волок его к бочке.
— И вовсе ты не Сахариху боишься, а покойника.
— А сам-то ты! — огрызнулся Власка.
— А что я?
— А ты не боишься?
— Я — нет. Я вот он — иду.
Старуха проснулась. Она подняла голову и уставилась мутными глазами на Степку. Долго глядела. Потом спросила:
— Это ты, Онуфрий?
— Нет, это мы, бабушка. Я, Степка Васенин, да Суслик с Влаской. А как ты сюда попала, бабушка?
— Я-то? Псалтырь я читаю. Хозяин двугривенный посулил. Чай, отдаст?
— Двугривенный? Не знаю. А это зачем у тебя? — Степка кивнул на бадейку с водой.
Старуха порылась в кармане, вынула берестяную коробку с нюхательным табаком, насыпала табаку на ладонь, понюхала и ни с того ни с сего сказала:
— А табак-то ноне против прежнего ничего не стоит: кизяком пахнет… Вода зачем, говоришь? Вода покойнику нужна, чтобы на том свете личико умыть.
И вдруг взвизгнула:
— Отвяжись, проклятый!
Голова старухи опять опустилась на клюку, и опять она что-то забормотала.
— Бабушка, — крикнул Власка над самым ее ухом, — скажи, что кладут на глаза калмычинам: пятаки или гривны? Скажи, мы на сбитень спорим.
Старуха бессмысленно уставилась на Власку, потом подняла над головой свечу и сказала:
