Исай Мильчик - Степкино детство
— Это как же понимать надо? А? — прохрипел дед и медленно стал закатывать корявыми пальцами рукава рубахи.
Васена не плюнула, не хлопнула дверью, как она делала обычно, когда отец начинал браниться и драться. Она стояла на месте и в упор глядела на отца.
— Чего выпятилась? Ну? Тебя спрашиваю! — закричал старик. Голос его дрожал и обрывался от гнева.
Васена, все так же не сводя глаз с отца, пошла на него грудью вперед.
— Ну, бей. Ну, ну…
— А, так ты эдак-то с отцом…
Дед выбрался из-за стола и шагнул к дочери.
Тут Степка не выдержал. Он подпрыгнул, обхватил руками дедов кулак, повис на нем и заревел:
— Не бей мамку, не трогай ее, дедушка, мы в тюгулевке запертые сидели.
— В тюгулевке? Как в тюгулевке?
Дед сразу отпрянул от Васены, даже кулаки забыл разжать. Он покрутился без толку по горнице, плюхнулся на лавку, оглядел дочь, внука, свой коричневый кулак со вздутыми жилами и снова повторил:
— Значит, в тюгулевке…
Дед знал: зря про такое не болтают. Хотел что-то спросить и не спросил. Губы у него задрожали.
Васена тряхнула лоскутьями разорванной кофты:
— На, любуйся!
А у него уже ни гнева, ни кулаков. Обвис сразу, ссутулился.
— Ох, господи, да как же вы в участок-то угодили? Ох, да говори же, Васена, не томи!..
Первый раз Степка видел, чтобы дед его, вояка, так разохался. За сердце взяло Степку. Ведь дед с турками воевал, пуль не боялся!
И Васене, должно быть, жаль стало отца. Хотела она подойти к нему со своим горем, шагнула было к лавке, да раздумала.
— Как угодили? Как другие угождают, так и мы. Не святым духом. Будочник забрал. За Рахимку, Бабаева малайку…
И заплакала. Степка глянул на мать, а она вдруг прикрыла лицо ладонями и, вздрагивая всем телом, забормотала:
— За Рахимку вступилась… И на вот… Протокол — на двадцать дней… За что?.. За что?..
Васена ревет, Степка ревет. А дед совсем растерялся. То на внука взглянет, то на дочку.
— Васенушка, Степаша… Да как же так? Да что же это такое? Я… я… я к полицмейстеру… До самого губернатора дойду. Никакого полного права… У меня нашивка! Я кровь проливал!
И, будто собираясь сейчас же идти к губернатору, дед трясущимися пальцами, похожими на черные сучки, стал застегивать ворот рубахи.
Васена вытерла рукавом слезы.
— Не ходи никуда, не ходи, старый. Сиди со своей нашивкой. Нет правды. Нет на них, собак, управы.
— Как так нет управы? Пойду, сейчас пойду. Сей минут пойду, четвертака не пожалею, бумагу подам.
Степка перестал плакать. С голода его вдруг замутило, затошнило.
— Мам, есть хочется, ужинать давай.
Васена метнулась к печке, вытащила ухватом чугунок с похлебкой, поставила чугунок на стол, сунула хлеб, а сама ушла в темную горницу и там, не раздеваясь, повалилась на сундук.
Дед вышел в сенные двери, потоптался на крыльце, потом махнул рукой и вернулся в горницу.
Раздумал к губернатору идти.
Степка жадно хлебал холодное, простывшее варево, заедая его хлебом. И, только когда хлеба остался всего маленький кусочек, у него перестало сосать под ложечкой и сейчас же начали слипаться глаза.
Степка положил на лавку плоский засаленный тюфячок и лег. Спать хочется, веки слипаются, а сон не берет. Не бывало с ним такого. Только голову до подушки — и спит. А нынче сна нет. Не даром достался Степке этот денек.
Ворочается на лавке Степка. Только начнет заводить глаза, а тут Минеич с ключами, протоколист Рамеев с пером за ухом, пристав с хлыстом — будто ходят возле самой лавки. Раздерет Степка слипшиеся веки — никого. Только дед скрипит половицами.
Заложив узловатые руки за спину, дед шагает из угла в угол и бормочет про себя:
— Не имеют полного права… Как же так? В законе этого нет… Двадцать пять лет… Двум царям… Верой-правдой… Престолу-отечеству… Ах, боже ж ты мой…
Большая черная тень, переломившись на потолке, ходит за дедом, передразнивает его — качает головой, разводит руками.
Вот дед подошел к часам, поднял руку к цепочке. И тень тоже подняла руку, подтянула гирьку через весь потолок и опять зашагала.
Ходил, ходил дед по горнице — устал, должно быть. Остановился возле иконы, затеплил лампадку. Красное пламя тонким жалом потянулось к потолку, сноп лучиков ткнулся в Степкины глаза.
Дед подошел к матери, осторожно потряс ее за плечо.
— Васен, Васенушка, не круши сердце. Поди-ка помолись.
— Отстань, — сказала, как отрезала, Васена и стряхнула с плеча руку деда.
Вздыхая и кашляя, дед сам стал молиться на ночь. Стуча сухими коленями, он тяжело припадал к полу, охая, поднимался и долго стоял перед иконой, закинув назад голову с прилипшими ко лбу тремя пальцами.
Из узорчатого оранжевого кружка резного киота сердито смотрел на деда седой Никола.
— Николай-угодник, пресвятая пятница троеручица, охраните рабу божию Васену от встречного и поперечного, от Ларивона, лихого человека. А живет та раба божия Васена в крайней горнице на Безродной…
Сквозь сон Степка услышал, как мать крикнула деду:
— Будет тебе, отец, лбом пол пробивать! Нашел тоже заступников!.. Ложись-ка спать. Петухи полночь пропели.
И верно, где-то далеко-далеко пел петух…
А потом в горнице стало тихо. Похрапывал дед. Бормотал во сне Степка. Из щелей выползли задумчивые тараканы и шуршали по бревенчатым стенам.
Глава VIII. Степкина тайна
— Эй ты, барин Енгалычев! Вот дрыхнет-то! Вставай! Айда на улицу!
Степка открыл глаза. В окно вместе с ранним солнцем глядела рожа Суслика, белел его нос, приплюснутый к стеклу.
Матери в горнице не было. И дед уже ушел на работу. Кровать его стояла прибранной.
На лоскутном одеяле деда дрожали солнечные зайчики. Котята — Борька и Ксюшка — ловили зайчиков лапками.
— Да ну, чего же ты? Да айда же! — надрывался Суслик.
Он так орал, будто ничего не случилось, будто ему очень весело.
Открыв глаза, Степка сразу вспомнил вчерашнее. Он быстро вскочил с лавки, подбежал к окну и, приставив ладони ко рту, крикнул на улицу:
— Поди ко псам! С подлипалами знаться не хочу!
И, подышав на стекло, провел пальцем две черточки — одну под другой: гроб. Потом подумал: «Чего бы ему, змею, еще нарисовать?» Лизнул палец и вывел над гробом крест. Дескать, аминь, могила!
Суслик долго щурился, разглядывая рисунок на стекле, и, когда рассмотрел, молча отошел прочь.
Вошла мать со двора… О вчерашнем — ни гугу.
— Есть хочешь? — спросила только. И подала молока кислого с хлебом.
Молоко редко появлялось в доме Засориных, и Степка вопросительно посмотрел на мать.
— Ешь, ешь. Ладно…
Поев молока с хлебом, Степка встал из-за стола и вышел на двор.
На дворе, на куче золы, сидел Власкин братишка — ползунок Савка. Он выбирал из золы угольки и пачкал ими свой живот, желтый и тугой, как бычий пузырь. Мать Савки, Матреша, наклонившись через изгородь соседнего двора, выманивала оттуда свою клушку с цыплятами.
— Цыпы-цыпы-цыпеньки! — пищала она нежным голоском.
Клушка подобрала под себя цыплят и не шла. Лохматая, в репейниках соседская собака высунулась из конуры и хрипло лаяла на нее.
— Цыц, Ургашка! — прикрикнул на собаку Степка.
Матреша быстро обернулась, будто только и ждала Степку, и спросила певучим говорком:
— Васену-та? Сказывают, били вчера в участке-та? А, Степаша?
Степка промолчал. «И чего суется везде… Ну ее!.. Уйду подальше, чтобы глаза не видели».
Пригибаясь под развешенным на веревках бельем, он прошел двор и завернул в узкую щель между глухой стеной бани и задами соседних амбаров. Здесь была Степкина бахча. Здесь, под охраной пугала с распяленными на прутьях руками, в побуревшей шляпе-цилиндре, зрели кусты помидоров и баклажан.
Зрели плохо. Помидоры до самой осени оставались зелеными, а баклажаны увядали, даже не поспев: солнце совсем не заглядывало в переулок.
Но пугало в цилиндре с енгалычевской помойки не зря торчало здесь: оно прикрывало черную дыру, наподобие звериного лаза, выходившую на другую улицу.
Сколько раз дивилась Васена: чудеса! Забежит Степка в переулок и ровно сквозь землю провалится. Сколько раз Васена переулок обшаривала, а на тайник все не натыкалась.
Берег Степка свою тайну от матери. Еще бы не беречь! Сунешь в дыру голову — и сразу на другом дворе. Перебежишь двор — и сразу на другой улице.
Степка осторожно обогнул пугало в цилиндре, нырнул в лаз и вдруг услышал откуда-то сверху:
— Степка, это ты?
Степка поднял голову. На вот тебе! Оба тут, и Суслик и Власка. Сидят верхом на заборе друг против друга — одна нога во двор, другая на улицу — и хлеб жуют.
— Нет, не я. Кизяк верблюжий, — ответил Степка, а сам подумал: «Окаянные! Никуда от них не денешься».
— А мы тебя тут ждем.
