Исай Мильчик - Степкино детство
— Нет, не я. Кизяк верблюжий, — ответил Степка, а сам подумал: «Окаянные! Никуда от них не денешься».
— А мы тебя тут ждем.
— Ну и ждите.
Двор, куда привел Степку его тайный лаз, был не такой, как все. Это был ничей двор. Хозяин-то здесь был, как и во всяком дворе, да что в нем, в таком хозяине? Один-одинешенек, глухой, слепой, одичалый — все равно что нет его. И звали его Глухарь. Слободские мальчишки после кровопролитных войн поделили двор Глухаря на три царства-государства: Безродинское, Бакалдинское и Выскочки. Провели границу между царствами, каждое царство друг от друга колышками отгородили. А в Безродинском царстве даже крепость стоит: большой обомшелый камень — и на нем бревно, вымазанное сажей, — это пушка. На завалинке говорили, что камень этот еще с давних пор Глухарь припас себе на могильную плиту. Да смерть забыла старика, а камнем завладели мальчишки-безродинцы. Засядут безродинцы в своей крепости и палят оттуда по бакалдинцам и выскочкам, не дают им через стариков забор лазить. А случалось, все вместе отступали за этот камень от полчищ неприятельских! А теперь?.. Юрке предались. Змеи, змеи…
Степка поднял камешек и запустил его в крепость. Камешек звонко цокнул.
Суслик перестал жевать хлеб.
— Степ? — спросил он.
— Ну?
— Был?
— Где?
— Да в тюгулевке?
— А тебе что?
— Чай, товарищи мы, Степ.
— Юрке вы товарищи, а я с вами не разговариваю.
— Да не товарищи мы вовсе с Юркой, честно слово, не товарищи. Не водились мы с ним, нанялись только — за серебряный гривенник каждый. А теперь дал — и на пса он нам нужен.
Степка подозрительно взглянул на Суслика.
— Правда, Степ. Ну вот, ей-богу, правда.
Степка подошел к забору. Злость на товарищей понемногу проходила.
— Степ, ну скажи, был в тюгулевке? — опять спросил Суслик.
— Ну, был, — сказал Степка.
— А видел там людей с оторванными головами? — встрепенулся Власка.
— Нет.
— Ну да, не видел! Сказывать не хочешь. Сердишься.
— Поди ко псу! — Суслик толкнул Власку локтем в живот. — Ну ладно. Может, вчера и не рвали головы, — сказал он. — А били тебя, Степ?
— Нет.
— Врешь?
— Что я — нанялся врать-то, что ли? Или мне гривенники платит Юрка за это?
Суслик поперхнулся. Но не обиделся.
— Степ? — спросил он.
— Ну что еще?
— Матку били?
— Ударили… раз.
— По башке?
— Да тебе-то какая печаль? По башке или еще куда. Вот привязался!
Мальчики помолчали.
Власка дожевал свой хлеб, ссыпал с ладони в рот крошки и сказал:
— Городовых надо бояться больше бога. Бог — он прост, его что бояться? А городовые страшенные.
Степка посмотрел на Власку, на его черные, как земля, ноги, свисающие с забора, и подумал: «Осина стоеросовая». И ничего не ответил.
Только Суслик, бросая остатки своего хлеба воробьям, фыркнул носом на Власку и сказал:
— Ишь ты — «больше бога»! Я на прошлой неделе эва какой шпигорь[15] утащил из-под носа городового, и хоть бы что. А бог-то простой-простой, а сразу бы заметил. Он все насквозь кругом видит. Он, бог-то, старше всех городовых. Он, если захочет, всех их убьет.
Власка подумал и спросил:
— И околоточников может убить?
— Может.
— И приставов?
— И приставов.
— А почему же не убивает?
— «Почему не убивает»! Связываться не хочет, вот и не убивает.
Суслик низко свесился с забора и тихо спросил:
— Степка, а вправду твою мать посадят?
— Посадят.
— Надолго?
— На двадцать дней.
— На двадцать… Эх ты! Ну и подлюги…
Суслик вдруг беспокойно повел острым носиком.
— Стой, братцы. Никак Глухарь ползет?
Дверь хозяйской горницы приоткрылась. Сначала высунулся долгий костыль, потом показалась желтая борода, а за ней и сам старик — босой, в тиковых исподниках и в белой длинной рубахе. Как есть из гроба поднялся.
Старик учуял ребят.
— Кто там шуршит? Никак опять мальчишки? Прочь, озорники… Вот сейчас закляну вас.
Ребята боялись старикова заклятья. Какое оно, это заклятье, ни один не знал, а все боялись.
Степка пригнулся к земле и пополз в крепость. Суслик и Власка попрыгали с забора и тоже спрятались за камнем.
Суслик ластился к Степке и шептал:
— Я тебе, Степ, что-то скажу. Ты знаешь, Чик-Брик в гимназисты поступает, забудь меня бог, не вру. Экзамены у него на той неделе будут выспрашивать. Ему уж и мундир справили, синий суконный; потом еще кепу[16]. Эх, если бы ты видел, сколько на том мундире пуговиц — спереди и сзади! Он и шинельку выносил мне показывать. А кепу обещал дать поносить. Да мне не надо. Ну ее к шуту, и кепу и шинельку. И пуговицы на мундире… Я еще ихнего мопса — Мурзу — дегтем измажу, а на парадную дохлых кошек натаскаю, увидишь, натаскаю. А еще знаешь что, Степка? Да ну, Степ, куда ж ты смотришь? — Суслик дернул Степку за рукав. — А знаешь, что у Звонарихи на Бакалде нынче ночью было? Там холерой калмык крещеный помер. Мы не стали смотреть, тебя дожидались. Пойдешь? А, Степ?
Степка выщипывал травку из щелей в камне, слушал, как стрекочут в траве невидимые кузнечики, и, не подымая головы, спросил:
— Крещеный, говоришь?
— Ну да, крещеный.
— А про Юрку ты вправду знаешь?
— Ну как же не вправду, когда сам своими глазами шинельку и мундир видел! Ну, а к калмыку пойдешь?
Степка обвел глазами заросший травой двор и ясно представил: идет Юрка в кепи, шинелька внакидку, на шинельке пуговицы блестят спереди и сзади. И прямо на людей прет, как отец его, барин Енгалычев. У, форсун, барская кость!
И опять всколыхнулась у Степки злость против Юркиных дружков:
— Отвяжись! Никуда я с вами не пойду!
Степка вылез из-под камня и пошел к забору.
— Стой! — крикнул ему вдогонку Суслик. — Подожди.
Степка остановился.
— Хочешь, мы с Влаской — ни сана ни мана[17] — забросим Юркины гривенники в Шайтанку?
Степка подошел к мальчикам.
— Забросишь, Власка? — спросил он.
— А то нет? Враз брошу.
— Хвастаешь?
— Ну сказал брошу — и брошу.
— Руку даешь?
— Руку не дам. Руку давать — обновы не видать, а побожиться — побожусь.
Суслик торопливо сунул Степке ладонь.
— А я, пусть без обновы, я и руку даю, и божиться стану.
— Ну, божитесь оба!
— Лопни глаза, — начал Суслик.
— Лопни глаза, — громко повторил за ним Власка и, осторожно скосив глаза на Степку, добавил шепотом: — Бараньи.
— Отсохни руки, — тряс головой и клялся Суслик.
— Отсохни, — громко говорил Власка и шепотом добавлял: — Рукава.
Степка насторожился.
— Стой! — крикнул он Власке. — Как рукава? Отводной божбой божишься, обманщик! Не мирюсь! Не буду мириться!
Суслик схватил его за плечи.
— А со мной за что? Я ведь правильно божусь! Хочешь, я его по башке смажу? Хочешь?
— С тобой мирюсь, — сказал Степка.
— Ага! И палец дашь? — обрадовался Суслик.
Степка согнул крючком мизинец правой руки и протянул его товарищу:
— На!
Суслик зацепил Степкин палец крючком своего мизинца и потряс его.
— И со мной! — сказал Власка и протянул Степке свой мизинец.
— Ладно уж!
— Ну вот якши, и помирились, — сказал Суслик. — А тебе, бабий шепот, на вот добавку! — и он шлепнул Власку ладонью по затылку.
Власка зашарил по волосам:
— Что лезешь, черт! Видишь, шишку поставил.
— Что? Шишку? Да тебя об этот камень ударь — и то шишки не будет.
Степка развел ребят.
— Ну, довольно орать. Посмотри, Суслик, что там Глухарь-то?
Суслик высунулся из-за камня.
— Сидит! Так на пороге и закис. Заснул, должно. Ну, живо, пошли-поехали!
Степка с Сусликом кошками кинулись на забор. Раз — одна нога на заборе, два — другая, три — прыжок на улицу и — полный ход.
Перегоняя друг друга, Степка с Сусликом понеслись на звонаревский двор.
А за ними, поотстав, бежал Власка.
Глава IX. Мертвый калмык
Оба полотнища звонаревских ворот были настежь распахнуты. Звонаревы были богатенькие, у них все под замком, а тут — на вот — заходи кто хочет. Значит, не врал Суслик про покойника, значит, неладно у Звонаревых, если ворота настежь.
Рыжая дворняга Лютра, дремавшая в тени будки, загремела цепью, вскочила на ноги, хотела было залаять, но, увидев знакомых ребят, только раскрыла рот и зевнула.
Степка оглядел двор: все так, как и всегда. Пахнет прелыми сетями, вяленой рыбой. На веревках вдоль и поперек развешены драные невода. Два знакомых ловца-калмыка, раскосые и черные, сидя на корточках и посасывая свои трубочки, чинят невода деревянными иглами. Направо, под навесом, навалены груды старых парусов, налево громоздятся наставленные одна на другую рыбные бочки. Всё — как всегда. Будто и покойника никакого в доме нет.
