Петер Гестел - Зима, когда я вырос
— На велосипеде в другой город?
— Да, на поезде он не любил, а он обязательно хотел провести этот день хорошо. Хочешь еще разок послушать?
— Хоть десять раз!
Зван засмеялся:
— Я еще никому не давал ее слушать, в смысле не своим.
— А я свой или не свой?
— Теперь уже свой, — сказал Зван.
Мы слушали пластинку с песней «Sonny Boy» еще раз двадцать. Он крутил ручку до полного изнеможения и два раза менял иглу.
Шагая по Ван Ваустрат, я думал о тете Фи. Я понятия не имел, который час и что меня ждет, а она-то наверняка знала. Я знал одно: еще не ночь, но, конечно, уже очень поздний вечер.
Надеюсь, что она злится, надеюсь, будет ругать меня на чем свет стоит. Но боюсь, что будет иначе. Боюсь, она расплачется, едва я шмыгну носом.
Тетя Фи не сердилась, она была очень огорчена.
— Не делай так больше, Томми, — сказала она, — я безумно волновалась, это нехорошо с твоей стороны, так ты плохо кончишь. Хочешь еще стакан горячего молока?
Я кивнул.
Она не дала мне оплеуху. Теперь ее огорчение будет сопровождать меня, когда я пойду в эту кошмарную комнату для гостей. От мамы мне всегда доставалось немало оплеух, у меня часто горели оба уха, что давало ощущение равновесия. Рассерженная мама лучше, чем огорченная тетя.
Внезапно тетя Фи от испуга прикрыла рот рукой.
— Малыш, — воскликнула она, — откуда у тебя этот свитер?
Тьфу ты, подумал я, совсем забыл его снять.
В маленькой боковой комнате брюссельской капустой, слава богу, не пахло. Лампочка над дверью светила тускло, читать было невозможно.
Я лег на раскладную кровать и вспомнил комнату Звана.
Здесь все было иначе. Линолеум с мраморным рисунком на полу весь растрескался, на стене висели эти чертовы натюрморты — при таком освещении они выглядели менее скучными; на одном из них была ваза с двумя ручками, а рядом с вазой лежали две груши — через полуопущенные веки мне показалось, что это два глаза и нос с гигантскими ноздрями, как будто жуткий великан наблюдал за мной: а ну засыпай!
Я лежал в этой странной кровати, а в ушах у меня непрерывно звучала песня «Sonny Boy».
Значит, в доме на Ветерингсханс я уже свой. Для папы я тоже свой, но какой мне от этого прок?
Как сильно Эл Джолсон любил своего сына! От этого хотелось плакать, но слезы были сладкие. Странно, раньше я эту песенку, кажется, никогда не слышал.
Я залез под одеяло с головой.
«Sonny Boy» все еще тихонько звучал у меня в голове, я лежал с открытыми глазами и думал про Ден Тексстрат. Я видел старика в подтяжках и мальчика, стучавшего себя по лбу.
Чем же эта улица такая особенная?
Я посмотрел на свитер. Он не слишком аккуратно висел на спинке стула. Носовой платок Бет я прижимал к губам.
Понедельник в Амстердаме
В первую ночь у тети Фи я так и не сомкнул глаз. Но, может быть, мне только снилось, что я не сплю.
Рано утром дядя Фред ударил в коридоре в индийский гонг. Эту штуковину я видел на многих его фотонатюрмортах. Но никогда не слышал, как она звучит. Отвратительный звук!
Понедельник. Днем в доме у тети Фи на Теллегенстрат было довольно-таки оживленно. Она давала урок кройки и шитья веселым девушкам по имени Корри, Антье и Сюс — лет восемнадцати. У них еще не мерзнут ноги и не трескаются ногти. Они красят губы ярко-красной помадой, от этого кажется, что они только что полакомились вареньем. Они непрерывно пудрят щеки — если в это время подойти к ним слишком близко, то закашляешься от сладкой пудры.
На полу раскиданы выкройки из кальки и куски ткани. На столе среди всякого барахла — две допотопные швейные машины. Однажды я попробовал сшить вместе Два кусочка материи. Ничего не получилось — ведь это женская работа.
Тетя Фи накинула халат в цветочек, как у уборщиц, на голове у нее была смешная косынка с большим узлом. Она сказала мне:
— Честно сказать, ты мне здесь мешаешь, Томми. Пожалуйста, позавтракай сам — и постарайся не насорить крошками!
Корри, Антье и Сюс болтали о молодых людях и о нейлоновых чулках.
— Девушки, — повышала голос тетя Фи, — успокойтесь, вы создаете нервную обстановку, вы что, не замечаете?
Они сжимали губы и принимались сердито и поспешно резать ножницами большие куски бумаги.
Но долго им было не выдержать.
Они принялись оживленно обсуждать свои носы. То ли завидовали друг другу, оттого что у подруги нос красивее, то ли наоборот — я так и не понял. Я сидел на кресле с твердыми пружинами, а на коленях у меня стояла тарелка с двумя двойными бутербродами. Когда я поднимал бутерброд, джем капал мне на брюки. Пусть эта троица и не надеется, я им ничего не дам.
— К счастью, я хотя бы не такая лопоухая, как наш Крошка.
Они все посмотрели в мою сторону и засмеялись.
Было приятно, что мне уделяют столько внимания. Сюс права, у меня уши со спины всегда холодные, потому что в них застревает ветер, но маме они всегда очень нравились. Время от времени она щелкала по ним ногтем указательного пальца: сначала утыкала кончик указательного пальца в подушечку большого, а потом он выстреливал — так стряхивают какую-нибудь маленькую грязючку.
Немного пошептавшись, все три девушки подошли ко мне поближе. Наклонились, выставив свои носы. Я сидел, откинувшись на спинку, и жевал.
— Скажи, — спросила Антье, — у кого из нас самый красивый нос?
— Да вообще-то все три так себе, — сказал я.
— Ишь развоображался, маленький хвастунишка!
Сюс наклонилась к моему уху. У нее были длинные светлые волосы и веселые зеленые глаза. Как-то раз я встретил ее на улице, рядом с ней шел молодой полицейский в канадском армейском берете, и я решил: когда вырасту, тоже буду полицейским.
Сюс шепнула мне на ухо:
— Если скажешь, что мой нос самый красивый, я поцелую тебя в твое чудное ушко!
— У тебя самый странный нос из всех, — сказал я, потому что совсем не хотел, чтобы она целовала меня в уши.
— Девочки, девочки, не дразните его, — воскликнула тетя Фи, — он мальчик застенчивый, поэтому и хорохорится.
И зачем тетя лезет не в свое дело?
Сюс поцеловала меня в щеку — мы так не договаривались, я поспешно откусил от бутерброда и подавился сладким жидким вареньем.
Они занялись примеркой.
Сюс стояла ко мне спиной. Я увидел, что сзади у нее на чулке спустилась петля.
— У тебя петля, Сюс, — сказал я.
Она посмотрела через плечо на свою ногу и увидела петлю. Медленно начала приподнимать юбку. Петля оказалась бесконечно длинной. Еще чуть-чуть — и я увидел бы самый верх ее чулка и полоску голой кожи, но раздался громкий голос тети Фи, от которого я вздрогнул.
— Давай-ка, Томми, — сказала она, — иди к себе в комнату, доешь бутерброд у себя, девушкам надо спокойно переодеться.
После школы мы со Званом стояли у канала Принсен, на мосту через канал Регюлир.
— Меня сегодня поцеловали, — сказал я. — Блондиночка.
— Меня это не очень волнует, — сказал Зван.
— Ее зовут Сюс, ей лет, наверное, восемнадцать.
— Она поцеловала тебя в губы?
— Конечно, куда еще? — сказал я.
Зван задумался. Во всяком случае, какое-то время ничего не говорил.
— Ты часто целуешься? — спросил я безразличным тоном.
— У меня голова занята другим, — сказал он.
— У нее на чулке спустилась петля.
— У девушек на чулках часто спускаются петли, — сказал Зван.
— Она хотела посмотреть, какой длины эта петля. Поэтому подняла юбку. Я увидел кусочек ее ноги над чулком.
— Ну и?
— Ну и ничего.
— Кто такая эта Сюс?
— Одна из девушек, которых тетя Фи учит кройке и шитью. Хороший приработок для тети Фи, и очень кстати, потому что фотопринадлежности дяди Фреда стоят уйму денег.
— Можно я тоже приду — когда у вас будут девушки?
— Конечно, — сказал я. — Иногда они стоят в нижних рубашках. Забывают, что я в комнате.
— Все-все в нижних рубашках?
— Розовых и блестящих.
Зван присвистнул.
— Я смущаюсь при девушках в нижних рубашках, — сказал я. — Смотрю в пол. Ты бы тоже смотрел в пол?
— Нет, я бы смотрел на девушек, — сказал Зван.
Мы облокотились на перила и ждали, хотя сами не знали, чего мы ждем. Нам повезло. Из-под моста у канала Кейзер показался старьевщик со своей тележкой. Чудесная картинка — как он толкает свою тележку по льду замерзшего канала. Он кричал хриплым голосом, ничего не разобрать. Его могли услышать люди и с левой, и с правой стороны канала. Но ни одно окно не приоткрылось и никто не позвал его: «Эй, старьевщик, сюда!»
— Когда я вырасту, хочу быть старьевщиком, — сказал я. — А ты, Зван?
— Хм, — сказал Зван, — пока не знаю.
— Почему ты пока не знаешь?
— Говорят, человек всегда становится не тем, кем хотел.
