Петер Гестел - Зима, когда я вырос
— Йоханнес, — сказала тетя Фи, — я горжусь тобой. Мужайся и делай, что от тебя зависит.
Папа был сейчас похож на Мостерда: такой у него был грустный вид.
— Я еду в страну Бетховена и Гёте, — сказал он без выражения.
Тетя Фи посмотрела на него с важным видом.
— Могу назвать еще несколько имен, — сказала она.
— Ладно, — отмахнулся папа. — Э-э-э… я бы хотел еще поговорить с Томасом. Ты меня понимаешь, Фи? Ты ведь не обидишься?
Тетя Фи ничего не сказала, но ее взгляд был красноречив. Потом она дважды крепко поцеловала папу, погладила его по седым волосам и решительно отошла от поезда. У спуска в туннель она остановилась.
— У меня будет неудовлетворительно только по физкультуре, — сказал я.
— А что это такое? — спросил папа.
— Ну, знаешь, там, лазанье по канатам, кольца…
— Тебя в школе дразнят? — спросил он.
— Никогда!
Папа неопределенно кивнул.
— Ты знаешь людей по фамилии Зван? — спросил я.
Папа смотрел поверх меня; думаю, он видел что-то там, вдали.
— А что с ними случилось? — спросил он.
— Пит Зван теперь учится у нас в классе.
Папа вздохнул.
— Поезд может в любой момент тронуться, — пробормотал он. — Стоит ли начинать этот разговор? — Он посмотрел мне в глаза. — Ты еще совсем маленький, понимаешь?.. Ты от этого расстраиваешься?
— Мне до фонаря.
— Потом я тебе все расскажу. Но что такое «потом»? Про завтра тоже можно сказать «потом», и через много-много времени тоже будет «потом», и так без конца; сейчас уже на десять секунд позже, чем только что.
Папа всегда несет чушь, поэтому я слушал вполуха.
— У тебя еще остались твои монетки?
Я совсем забыл, что сейчас я богаче обычного, и радостно кивнул.
— Купи для тети кусок мыла.
— Купи-купи… — передразнил я. — Делать мне больше нечего!
— Ты хитрец, Томас, откуда это в тебе? Я буду скучать без твоих историй.
— Дядя Фред терпеть не может мои истории, он думает, что я всё вру.
— Да ну что такое врать, — сказал папа, — кто же рассказывает, не привирая? Я однажды попробовал — выдержал всего десять минут, у меня так разболелась голова, что пришлось принять три порошка. Ты мне веришь?
Я кивнул.
— А это неправда, я все выдумал, — повеселел папа.
— Что значит врать?
— Хм, то же самое, что говорить, по-моему.
— Правда?
Папа усмехнулся.
— Я трамвай, если это не так.
— Тебе хорошо, ты сейчас поедешь на поезде!
— Да, но ведь я поеду не в Париж и не в Рим — я поеду в Тилбург, а оттуда в этот богом забытый Пайне. Ненавижу цензуру. От нее все несчастья. Как поживает Лишье?
— Какая Лишье?
— Лишье с купальником и полотенцем — помнишь?
— Кто тебе о ней рассказал?
— Ты сам, несколько дней назад. Мама всегда говорила: наш малыш — ловелас.
Сейчас, сидя в поезде, который вот-вот мог тронуться, он наконец-то заговорил о маме. Я жуть до чего хотел поехать на поезде куда-нибудь подальше. Для себя я решил: никогда больше не пойду на вокзал, если сам не уезжаю.
— Я о ней говорил? — спросил я.
Папа вздохнул.
— У этой Лишье Оверватер тощие ноги, — сказал я. — А Бет носит очки.
— Бет? А, ты имеешь в виду Бет Зван.
— Да.
— Господи боже мой, как я не хочу во…
— Во Фрицландию?
— В Германию.
Человек в фуражке громко просвистел в свисток.
— Ты должен мне еще что-нибудь сказать, — напомнил я.
— И что же я должен сказать? Понятия не имею.
— Ты должен сказать: слушайся старших.
— Серьезно? А я и не знаю, что такое слушаться.
— Ну как же, если я не буду слушаться, то тетя Фи из-за меня поседеет.
— Она уже седая. Это из-за тебя?
— Да, из-за меня, — ответил я с гордостью.
Поезд дернулся, из трубы одновременно с протяжным гудком вырвалась струйка дыма.
— Лучше б я умер, — сказал папа.
Поезд медленно тронулся.
— Слушайся старших! — крикнул я ему.
— Не-ет! — сказал папа. — Ни за что!
Он высунулся в окошко поезда и стал мне махать. Это получалось у него просто ужасно. Казалось, будто он отмахивается от надоедливой мухи, норовившей сесть ему на лицо.
«Sonny Boy» в двадцатый раз
Вечер воскресенья. Папа, наверное, уже доехал до Тилбурга. В аккуратной гостиной у тети Фи и дяди Фреда я тосковал по вокзалу и поездам.
На улице было тихо.
У соседей очень громко играло радио.
Глядя на фотонатюрморты на стене, я умирал от скуки — поезда и спешащие пассажиры были где-то бесконечно далеко. В этой комнате, где там и сям стояли чистые пустые пепельницы, пахло не грязными зимними пальто, а брюссельской капустой. От цветной капусты и фасоли мне становится худо, а от брюссельской я прямо умираю.
— Не делай такую кислую гримасу, — сказала тетя Фи.
Еще не было и пяти часов, а мы уже сидели за обеденным столом. Дядя Фред сонно смотрел перед собой, на нем был его рабочий халат с желтоватыми пятнами.
— Ты подаешь Томми плохой пример, — сказала тетя Фи дяде Фреду, — в воскресенье за столом так не сидят.
— Ты ходил сегодня в кино, на документальный фильм? — спросил я у дяди Фреда.
— Что-что? — переспросил он.
— На этот фильм, где голые зулусские девушки.
— Ну уж простите, — сказал дядя Фред и посмотрел своими большими глупыми глазами на тетю Фи, — что это ты такое рассказываешь детям?
— Да, представь себе, — сказала тетя Фи, — да, рассказываю, я-то не хожу на такие фильмы.
Я посмотрел на дядю Фреда. Он намазался брильянтином, и его черная копна волос блестела, как каменный уголь. Мама когда-то сказала о нем: он на десять лет младше тети Фи, она дает ему деньги на карманные расходы, а если он почистит себе уши полотенцем, то с него взимается штраф двадцать пять центов.
— Доедай все до конца, Грязнуля Пит[8], — сказал дядя Фред.
Я съел несколько брюссельских капустинок, с отвращением засунул в рот котлету, но у нее тоже был привкус брюссельской капусты, даже картошка имела этот вкус; я высморкался в платок Бет — елки-палки, этот чудесный платок тоже уже пропах капустой; мне сделалось худо за столом, надо было как-то отсюда уйти.
— Э-э-э, — сказал я, — я забыл взять из дома свою книгу, можно я за ней схожу?
— Нет, — сказала тетя Фи.
Меня чуть не стошнило через нос.
— Знаешь, — спохватилась тетя Фи, — я всегда слишком быстро говорю «нет». Ладно, иди, но побыстрей возвращайся, тебе лучше не оставаться там долго в одиночестве, надо привыкать к нашему дому.
— А я как раз хотел предложить тебе пойти со мной в темную комнату, проявлять фотографии, — сказал дядя Фред, — если ты доешь все, что у тебя на тарелке.
— Он уже давно доехал до Тилбурга, да? — сказал я.
— Надо жить дальше и двигаться вперед, твоему папе нельзя отставать от жизни, — сказала тетя Фи. — Вот дядя Фред скоро получит прибавку у себя на работе.
— До меня дошли такие слухи, — сказал дядя Фред, — не более того.
— Нужно ортопедическое седло для велосипеда, — сказала тетя Фи.
— Зачем?
— Ты не должен об этом спрашивать, — сказала тетя Фи. — Это проблемы взрослых людей, тебе еще рано.
Весь мир вступил в один большой заговор против меня, подумал я, все словно сговорились ничего мне не рассказывать. Я вижу это по таинственному выражению у них на лицах. Стоит мне отвернуться, они начинают перешептываться, говорят: он ведь ничего не знает, да? осторожно, ему это рано, это не для его ушей… Спрошу у папы, так ли это.
Я послушно доел все, что лежало у меня на тарелке. Тетя Фи это заслужила.
На улице я не стал застегивать куртку. Я вдохнул холодный воздух, чтобы прогнать рвотный запах.
Чувствовал я себя отвратительно.
Я засунул руки в карманы брюк. Глядя на твердый снег под ногами, я большими шагами шел по Ван Ваустрат и едва не сбивал с ног прохожих в их дурацких теплых наушниках.
Дома мне на самом деле нечего было делать. Там было холодно, и папа оттуда уехал, а с ним и запах табака; он увез этот запах с собой в Тилбург.
Зачем я сюда пришел?
Я часто бывал дома один, почему же мне сейчас здесь так тяжело?
Я принялся бродить туда-сюда по комнатам, останавливался то у окна, выходящего на улицу, то у окна, выходящего во двор; через какое-то время мне показалось, что комнаты стали меньше.
В тот вечер, когда мамы не было дома, оттого что она умерла в больнице, комнаты тоже казались мне по-идиотски малюсенькими.
Папа не умер, думал я, скоро он будет работать в далекой Германии, от этого мне тоже мало проку, но это лучше, чем ничего, — ты сам когда-то, давным-давно, проводил его на вокзал, помнишь?
Да, я помнил.
Из-под подушки я вытащил книгу «Солнечное детство Фритса ван Дюрена». Полистал. По-детски глупо. Нелепые картинки. Какое мне дело до этой умершей собачки!
