Вьери Раццини - Современный итальянский детектив. Выпуск 2
Понимаешь, меня тревожил не сам факт, что я что-то помню или не могу забыть, а то, что меня к этому принуждают. Ко всему прочему речь шла о еще не всплывшем воспоминании. Оно казалось даже страшнее Захира, который обладал хотя бы одним зловещим преимуществом — реальностью своего существования.
Призыв «забывать нельзя» остался самым сильным стимулом для моих мыслей и действий и после встречи с Эстер Симони; этот стимул, как ты увидишь дальше, очень скоро дал свои плоды, возможно чисто биохимические.
От Эстер я вышла в полном смятении чувств. У меня в голове проносились различные идеи; сначала они складывались в стройную картину, затем начинали противоречить друг другу и расходиться в стороны — в общем, никакой ясности.
Всего двенадцать часов назад я как дура поверила, что игра Каллигари соответствует ее истинным устремлениям. Ты не раз говорил мне, что я наивная: так прямо и слышу, с каким раздражением ты меня отчитываешь. Разумеется, Бона могла торжествовать, увидев, как я попалась на ее приманку. Ты совершенно прав, это была всего лишь маска, жалкое дешевое кривлянье, но именно оно и повергло меня в такое изумление! Если хорошенько припомнить, то все: одежда, освещение, реплики — было срежиссировано специально для меня, так как один из них троих (она или два моих компаньона, два ее любовника, по сути, ей принадлежали 66% уставного капитала!), кто-то из них знал, что я рано или поздно окажусь у нее и начну задавать вопросы. И я, как бы цепляясь за факты, а не за видения, я заслушалась ее циничными рассказами об их жизни втроем и едва ли не преисполнилась сочувствия к ней — девушке с небольшим талантом, но большими амбициями, одной против хищного старика и сломленного неудачника.
А теперь нужно взять в расчет еще и Пасту; трио становилось квартетом, держащимся на мелочном расчете и алчности.
Но понимаешь, я не могла взять в толк, каким образом интрига, выстроенная из-за денег, может быть такой подлой, приобретать такие коварные, тщательно разработанные, прямо-таки маниакальные формы. Скорее уж, это походило на плод логических изысканий одинокого разума, сжигаемого давней и глубокой ненавистью, на хитрость безумца, который хочет выставить свое безумие как нечто настолько естественное и осязаемое, что я немедленно должна им заразиться.
Конечно же, безумие Боны Каллигари могло выражаться не только в переодеваниях, но и в ненависти по отношению ко мне. Вполне вероятно, свой коварный план она разработала без сообщников, не допуская подражательности и половинчатости. А могла и привнести свою жестокость в заговор мужчин… В таком безумном контексте все казалось возможным.
Впрочем, стоит ли объяснять тебе, почему до сих пор у меня складывался другой образ безумия, а все остальные улики и подозрения отходили на второй план?
Леденящее бешенство Джо Шэдуэлла воспринималось как отражение тщательно сооружаемой вокруг меня ловушки; причем тот, кто ее расставлял, узнавал себя и хотел быть узнанным именно в Джо. Он действовал с наглостью преступника, добиваясь крайних последствий своего безумия: ведь у его двойника в итоге все-таки хватило смелости открыться.
То, что происходило между экраном и залом, между лицом и голосом во время кошмарной сцены удушения, утвердило меня в мысли: это было подлинное разоблачение.
Я знала, что распаленное безумием лицо Джо, безжалостное и все же какое-то искусственное даже в момент совершения преступления, будет меня преследовать, пока мы не доберемся до самого конца. Оно будет стоять передо мной (не только благодаря внушению, но и, увы, в силу обстоятельств), поделенное на множество колец и постоянно укрупняющееся во всех своих чертах и выражениях: разнообразные, но всегда узнаваемые портреты, которые нельзя забыть. А его голос мог в любой момент настичь меня и прошипеть в ухо новую угрозу. Он простирал свои когти, вел остервенелый подкоп, провоцируя глубинные изменения, ведомые только мне, в то время как на поверхности, в мире отполированных оболочек, ровным счетом ничего не происходило.
— «О Боже! Прости меня, любовь моя! Я знала, что-то щелкает у меня в голове вот уже несколько дней, но в этом аду, в этой борьбе за достоинство… Да, я в конце концов подпишу контракт на «Пармен», но только на определенных условиях… Ну конечно же, Эстер мне говорила, что ты должна ей позвонить… И все моя рассеянность! Прости, пожалуйста, надеюсь, ничего срочного там не было?»
Голос матери настиг меня, когда я мчалась к ней с подлой мыслью переложить на нее хоть малую часть моей беды (и это после всего того, что я тут наговорила относительно чувства вины!), использовать ее забывчивость как предлог выговориться наконец-то. Но слова, прозвучавшие так, будто она стояла напротив, заставили меня изменить намерение.
Таким образом, оказавшись за бортом своих мыслей, я взглянула на не менее отвлекающие декорации площади, которую пересекала на пути к ее дому. Я взяла курс на перегородки, какими арабские, да и наши (все они теперь ходят нагишом и похожи на арабов) торговцы защищают свой товар; и эта резкая перемена планов во многом изменила ход событий предстоявшей ночи.
Чья-то рука легла мне на плечо; я вздрогнула и обернулась. Этого улыбающегося молодого человека я не сразу узнала из-за красной повязки на лбу, особенно нелепо выглядевшей в сочетании со строгим светлым костюмом. Он извинился, что напугал меня, но не мог упустить возможность поздороваться со мной, ведь мы столько не виделись, и кто знает, когда теперь еще встретимся. Не дав опомниться, он потащил меня куда-то к друзьям, у которых якобы есть бутылка чего-то потрясающего.
Мы стали перебираться через всякое тряпье.
— Извини, Джанкарло, я тоже очень рада тебя видеть, но…
— Джанфранко, — поправил он.
И я поняла, что после такой неловкости уже не могу сразу уйти. Что за идиотизм, ведь я прекрасно помнила, что его зовут Джанфранко Венути и он актер, правда, уже несколько лет я ничего о нем не слышала.
Он начал рассказывать о себе:
— Когда после семьдесят седьмого года открылась новая диаспора, я уехал одним из первых, а вернулся, естественно, последним. Вначале оказался не у дел, потому что все остальные были уже при деле. — Он неуверенно рассмеялся собственной шутке. — Ну, все так называемые друзья-товарищи, бывшие коллеги.
Он взял с какого-то столика бутылку дорогого «Бурбона», бросил горсть выловленных из ведра кубиков льда в стакан, протянул его мне. Остатками льда он провел по телу под рубашкой, по лбу, сняв повязку, по набрякшим векам. А тем временем продолжал рассказывать о своих мытарствах, демонстрируя мне белозубую улыбку киногероя.
Я испытала довольно забавное, хотя и не новое чувство, что все это со мной уже когда-то происходило. Я огляделась, и чувство превратилось в уверенность.
— Какое экзотическое место! Даже гашишем пахнет, — сказала я, чтобы что-нибудь сказать. (Слова тоже прозвучали, как будто их выудили из старой фразы.)
— Если надо, я знаю, где его можно достать.
Я выждала, когда он подойдет поближе.
— А где достать пистолет, случаем не знаешь?
— Э-э, а ты по-прежнему актриса или сменила профессию?
Иной реакции я и не ждала.
— Испугался! А вот я тебе доверяю.
— Ну, у тебя, кажется, нет выбора.
— Что ж, спасибо за виски.
— Погоди. Когда он тебе нужен?
— Сейчас.
Водителем он оказался первоклассным, примерно в стиле Пасты: лихо огибал препятствия, проскакивал на красный свет, как будто машина с таким объемом цилиндра считала ниже своего достоинства идти на меньшей скорости, — словом, действовал в полном соответствии с моим напряженным состоянием. Но все просто так совпало, для него это была привычная бравада, а для меня каждый миг той безлунной ночи имел жизненно важное значение.
Я слышала его голос, точно он говорил в микрофон, обмотанный марлей.
— Откровенность за откровенность: я тут вроде как ведаю товарооборотом на площади. Да-да, именно то, что ты подумала: гнусный рэкет и эксплуатация несчастных негров! — Он рассмеялся. — А как там Андреа?
— Хорошо.
— Помнится, он книгу написал, как она называется?
— «Неумолимая корзина».
— Я ее не купил, решил, что скучная, а потом жалел.
— Это сатира, — прошептала я, — на итальянское кино.
— Да, Андреа и впрямь был умным парнем. — (Он сказал это так, будто ни Андреа, ни кто-либо другой уже умным не был и быть не мог.)
Он пролетел мимо Виминала, Суперчинема, Святой Марии Маджоре, стал пробираться вниз по узкой улочке весьма сомнительного района.
Фасад дома был выкрашен облезающей охрой, грязная лестница трещала и скрипела под ногами. Однако квартиру, видно, только что отремонтировали, она была обставлена удобной мебелью, на окнах висели белые занавески. Но эта видимость уюта сразу же исчезла, едва я почувствовала стоящий в воздухе тошнотворный сладковатый запах. Вспомнив запах постели и пудры в доме Каллигари и винные пары у Семпьони, я спросила себя, не сводится ли мое расследование к тому, что я повсюду сую свой нос, подвергая его насильственным обонятельным упражнениям.
