Вьери Раццини - Современный итальянский детектив. Выпуск 2
— Боюсь, немного.
— Ты меня удивляешь, дорогая. — (Ее неодобрительный тон был более чем оправдан.) — То, что дубляж при десяти-пятнадцати миллионах в час — это золотая жила, известно и малоискушенной публике. Не говоря уже об актерах.
— Ну да, — пробормотала я, — но у нас такие расходы, а за сдельную работу я стараюсь браться как можно реже.
— Прекрасно, но мне бы не хотелось, чтоб ты осталась одна там такая бескорыстная. Некоторым немного престижа и серьезной славы, конечно же, не помешает, но деньги — это другое дело… Их даже без японских мультфильмов и латиноамериканских сериалов должно быть порядочно. Тебе тоже пора ездить в красивом «ровере».
Я еще раз попыталась оправдать свою глупость — сказала, что ничего не понимаю в административных делах, но у меня давно возникли подозрения, что Чели занимается кое-какими подтасовками.
— Мне этот тип никогда не нравился, — заявила она. — С таким компаньоном ни за что нельзя ручаться… Так вот, у него в кабинете все время толчется эта молодая блондинка…
— Бона Каллигари?
— Ну и имечко. Очень ей подходит. А однажды я увидела, как мой муж, всегда такой сдержанный, провожает ее до двери и целует руку. Забавно, правда? Наверняка она с ним любезничала не просто так. Я сразу насторожилась, ты же знаешь мое любопытство! Потом, смотрю, возле нее вьется Чели, за ним Мариани и вдобавок Паста, который так тебя интересует. — Она выдержала небольшую паузу и пояснила: — В общем, все, кроме тебя, понимаешь? Если б не эта деталь, я бы и значения не придала. Одним словом, стала я прислушиваться к разговорам и в конце концов намекнула Джулии, что не прочь поделиться с тобой своими сомнениями.
Я испугалась, что она никогда не дойдет до сути, и решила ее подстегнуть:
— По поводу чего?
— Видишь ли, все это не так просто объяснить, может, я просто выжившая из ума старуха, которая ничего не смыслит в юридических делах.
— Да неважно, говори же наконец! — взмолилась я. — Я сама всегда боюсь высказывать свои предположения — чего доброго, сочтут сумасшедшей. Но раз уж начала, договаривай.
— Ладно. ДАГ — это ты, Мариани и Чели, так ведь? И у каждого из вас есть преимущественное право на продажу доли уставного капитала.
— Ну да, — подтвердила я. — Это право оговорено в уставе всех предприятий с ограниченной ответственностью.
— А в случае смерти одного из компаньонов остальные не имеют прав на эту долю? То есть действует обычная процедура наследования.
— Да, по-видимому, — пролепетала я.
— Если я правильно поняла, перед моим мужем стоит задача разработать изменения в вашем уставе. — Она взяла со столика блокнот, полистала его. — В гражданском законодательстве есть очень удобный указатель, который дает возможность проверить все предположения… Вот, я переписала статью две тысячи четыреста семьдесят девять о предприятиях с ограниченной ответственностью. Доли уставного капитала передаются законодательным путем при жизни и наследуются в случае смерти, если отсутствуют обстоятельства, специально оговоренные в учредительных документах. А они, скорее всего, хотят ввести другой пункт: если один из вас умирает, другие компаньоны получают право немедленно вступить в долю, выдав наследникам соответствующую сумму.
— Не понимаю. — (Мне, видимо, не удалось скрыть смятение.) — Они же не могут изменить учредительные документы без моего согласия.
Даже если у меня еще и оставались хоть какие-то иллюзии, что я склонна преувеличивать опасность в силу своего пессимизма, то последние слова Эстер их полностью рассеяли.
— Нет, боюсь, у них все уже на мази. Должно быть, они убедили моего мужа, что ты… ну, понимаешь… не совсем надежна, что ли. И потому необходимо ввести новых компаньонов…
— Пасту и Каллигари…
— Не знаю, его я видела не часто, а вот что касается блондинки… По-моему, супруг специально поделился со мной некоторыми сведениями — хотел предупредить и снять с себя часть ответственности, справедливо полагая, что я расскажу все тебе. — (Ее низкий приятный голос звучал спокойно, и она ни в чем не переступила границ такта, но каждое новое слово казалось мне все более зловещим.) — Прежде всего я постаралась собрать воедино всю информацию. И если вначале все выглядело несколько надуманно, то эта статья о наследовании и о специально оговоренных обстоятельствах стала для меня сигналом тревоги.
— Ничего здесь надуманного нет, — пробормотала я и добавила: — В случае смерти или, скажем, хронической болезни, слабоумия — и так далее.
Внутри такой просторной и почти пустой гостиницы раздался неясный шум, и моя ручка, без остановки и без особых раздумий мчавшаяся вперед, замерла. Помимо этих листов бумаги, мое внимание попеременно фокусируется на всех существенных предметах: на тексте «Мелоди», на пепельнице, на лампе, которая время от времени подрагивает, реагируя на судорожные движения моей руки. Все эти предметы начинают казаться мне какими-то пугающе неподвижными, далекими, как те горы, что виднеются за конусом искусственного света. Тогда, чтобы отвлечься от ощущения бессмысленности этих моих записей, я встаю, оглядываю комнату; шум повторяется еще раз и ускользает, видимо погружаясь в пространство.
С сегодняшнего утра, после того как здесь побывала горничная, огромная постель с периной и белыми простынями так и осталась идеально разглаженной и совершенно нетронутой. Я к ней не приближалась: одна мысль о том, чтобы лечь, гнетет меня, к тому же одеяло страшно давит, не защищая при этом. Прошлой ночью я боролась с собой — периодически укладывалась, но не выдерживала больше пяти минут и вскакивала. В результате мне удалось поспать от силы час, сидя на стуле, чуть-чуть отодвинутом от стола, причем так, чтобы красное кресло, слишком уютное, мягкое и похожее на кровать, тоже оказалось у меня за спиной.
Из цинкового крана мне на руки устремляется струя ледяной воды, я столько раз с облегчением умывала лицо, и, к счастью (а может быть, повинуясь инстинкту), я не зажигала в ванной свет и не видела себя в зеркале. Я налила кофе из термоса: не потому, что меня клонило в сон, а чтобы предотвратить и эту случайность — я спешу добраться до конца, хотя и чувствую необходимость ненадолго прервать повествование.
Не знаю, до какой степени мне удается передать тебе мое душевное состояние в те часы, ведь душевное состояние никогда не является лишь результатом какого-то стечения обстоятельств, это сумма предрасположений к тому, чтобы оно было достигнуто. Кажется, я уже упоминала о том, что чувствовала себя в дураках из-за своего отношения к так называемым нормальным людям (я не верила в «норму», а тех, кто ею кичится, навязывая остальным свои взгляды, всегда ненавидела, считала дерьмом, но теперь, пожалуй, и мне надо переосмыслить это опасное понятие). Мы оба принадлежим к поколению, которое не без оснований отрицает «норму» и пытается оградить себя от чувства Вины (ты только вслушайся, какое противное слово, какое мерзкое соединение слогов — ви-на!). Итак, не веря в свою вину или, вернее, сомневаясь в ней, я всегда старалась с тех же позиций относиться и к остальным; в общем, можешь себе представить мой комплекс неполноценности в тот момент, когда я занималась поисками виновного. Но ничего не поделаешь — я вынуждена была защищаться.
Ко всему прочему мой преследователь опирался на то, что всегда привлекало и поражало меня своей таинственностью, — на память. Я полагаю, что память — это единое целое с чувством, с эмоциональным зарядом, а необходимость относить ее всего лишь к биохимическим процессам нашего организма, о чем уже годы твердят ученые, то есть к чему-то, что в перспективе можно будет просчитать и проанализировать, вызывает у меня тревогу и протест. Как будто индивидуальная траектория нашей забывчивости, или же то, как по-своему каждый из нас запоминает моменты бытия, не зависит от эмоционального состояния в данный конкретный миг или в целом (обо всем этом мы уже говорили, помнишь?), а стоит в одном ряду с такими феноменами, как, например, те, что определяют, будут у тебя голубые глаза или карие, большие руки или маленькие. Таким образом, получается, что наш мозг не постепенно вырабатывает, а имеет как данность, с самого рождения все эти хитрые штуки, которые принято называть рассеянностью, эгоцентризмом или забывчивостью; я воспринимаю как огромное благо, как необходимое болеутоляющее средство все эти удобные мешки, полные маленьких и больших ужасов, потому что, безусловно, память — это жизнь, а если бы мы помнили все, если бы нам не дано было право хоть что-то забывать, то тогда, согласись, мы бы потеряли рассудок.
Понимаешь, меня тревожил не сам факт, что я что-то помню или не могу забыть, а то, что меня к этому принуждают. Ко всему прочему речь шла о еще не всплывшем воспоминании. Оно казалось даже страшнее Захира, который обладал хотя бы одним зловещим преимуществом — реальностью своего существования.
