Юзеф Хен - Останови часы в одиннадцать
— Я уж думал, ты окочурился, — сказал он. — Хотел бы?
— Нет. Зачем?
— Дай закурить, — сказал Хенрик.
Смулка подал ему сигарету. Он затянулся — было приятно, как никогда, хотя прикосновение к губам причиняло боль. Но зато какой дым. Он почувствовал успокоение. «Я сделал свое дело. И знаю, что делать дальше».
— Неплохо дерешься, — отозвался Смулка.
— Через месяц я тебе покажу. Помоги встать.
Смулка потянул его за руку, у него была дружелюбная сильная ладонь.
— Болит, — сказал Хенрик, приложив платок к окровавленной щеке.
— Неплохо я тебя отделал.
— А я тебя.
— Ты дрался, как будто за что-то такое, — удивлялся Смулка.
— Да, за что-то такое, — сказал Хенрик.
— Ты дрался, как за свое.
— Может быть.
— Ну и что теперь? Возьми вот ту картинку, и будем квиты.
— Нет.
— Как хочешь. Заработаешь на чем-нибудь другом. Я свой миллион вывезу.
— Не вывезешь, — сказал Хенрик.
— Ты не дашь?
— Не дам.
«Сейчас он засмеется, — подумал Хенрик. — Скажет: «Руки коротки», или: «Смотри, шеф тебя прикончит», или: «Ты уже раз получил», или: «Ты что, с Луны свалился?» Смулка ничего не сказал, подошел к окну и, смотрясь в стекло, вытер лицо.
— Здорово ты меня отделал, — сказал он, рассматривая следы крови на платке.
Можно ему сказать: «То ли еще будет!», но к чему трепать языком, это и так понятно.
— Ты знаешь, почему тебя взял шеф? — спросил Смулка.
— Очень интересно.
— Ты сказал, что хочешь заработать? А если хочешь заработать, значит, свой парень.
— Я говорил, что думал.
— Так чего же ты теперь рыпаешься?
— Заработок заработку рознь.
— Как так?
— Да так.
Смулка приложил платок к глазу.
— Шеф. Шеф, — повторил он, произнося это слово с покорностью, с набожностью и восхищением крестьянки, рассказывающей о епископе. — Ты должен знать, чего хочет шеф, иначе погибнешь. Для шефа ты ничто, дунет — и нет тебя.
Хенрик слушал. Можно было сказать: «Посмотрим», но для чего, это тоже само собой разумеется. Сейчас Смулка расскажет все, как на исповеди, лучше не прерывать, но будет говорить долго, пока держит платок под глазом, пока чувствует мой удар.
— Драться из-за дурацкой книги. Ты что, ребенок? Раз нас тут шестеро, с тобой шестеро, то мы нагрузим шесть машин, может, еще и с прицепами, махнем в центральную Польшу и загоним, что удастся. Обеспечим себя на всю жизнь.
— Что хочет отсюда взять шеф? — спросил Хенрик.
— Что удастся.
— Медицинское оборудование?
— Кажется, да. Он специалист, в этом деле разбирается как никто.
— И ты ему в этой подлости помогаешь! — крикнул Хенрик.
— В какой подлости?
— В писании сказано: не укради.
— Я не краду, оно ничье.
— Ложь! Оно принадлежит переселенцам со станции. Оборудование будет их кормить. Если вы его вывезете, все сдохнут с голода. А раненые? Они должны здесь лечиться! Этого тебе никогда не простят. Ты будешь проклят.
— Не буду. Шеф…
— Там, наверху, он не шеф, — засмеялся Хенрик.
— …обещал, что устроит мне отпущение грехов. Где книга?
— Не знаю.
Смулка стал осматривать ящики. Он вышел из полосы сероватого света, падавшего из окна, и погрузился в полумрак. Его неясный силуэт двигался между ящиками, и Хенрик подумал о заблудшей, очищающейся душе Смулки. «Попробую», — решил он. Сказал:
— Кара господня.
Из темноты до него донесся скрип передвигаемого ящика.
— Где эта чертова книга?
— Найдется. Говорю тебе, кара господня.
— Что?
— Шеф и я — это кара господня. Час испытания. Смулка прервал поиски.
— Для тебя? — спросил он недоверчиво.
— Для всех нас. Дьявольское искушение: возьми, возьми, будешь жить в достатке и роскоши. Но я не поддамся. Бог запомнит, кто не поддался, а кто пошел на зов зла. Никакое отпущение грехов не поможет.
Смулка молчал.
— Заливаешь, — сказал он наконец. — Если ксендз даст отпущение грехов, тогда считается. Шеф обещал все устроить.
«Я проиграл», — подумал Хенрик. Смулка опять исчез во мраке. Оттуда донесся его вздох, вздох набожной деревенской бабы во время проповеди.
— Кому не хочется по-божески, — донеслось из темноты. — Я бы очень хотел. Но душа у меня грязная.
— Стань на сторону обиженных.
— Я бы хотел, Хеня, но у меня уже такая грязная душа. Где добро, и не определю. Я только знаю, где моя польза. Ну так пусть будет хоть польза.
— Не делать зла ближним, Смулка, это и есть добро.
— А ближние об этом зле ничего не знают.
— Но ты знаешь. Себя не обманешь. Ты хорошо знаешь о своей грязной душе. Знаешь и просыпаешься ночью от страха. Ты хорошо знаешь, что ксендз не поможет и что ты будешь проклят, потому что сам проклинаешь.
— Что я, хуже всех? А ты лучше? Ведь сказано, кто без греха…
— Опять обманываешь, Смулка. — Хенрик не видел его лица, лицо стер мрак. Он говорил в темноту: — Ты хочешь, чтобы я поддался злу, потому что сам небезгрешен? Что с того? Тебя это не оправдывает.
— Шеф сотрет тебя в порошок, — услышал он предостерегающий голос из темноты.
— Пусть поостережется. Я был лучшим стрелком в организации.
— Нас пятеро, а ты один.
— Я не один.
Тень Смулки застыла в углу. Раздался вопрос:
— Кто с тобой?
— Ты.
Тень качнулась, потом опять застыла.
— Забудь, — сказала тень.
— Нет.
— Кто еще?
— Чесек. Наверняка пойдет за лагерником.
Смулка вышел из темноты. В полосе серого света вид у него был жуткий.
— Где книга? — спросил он.
— Не знаю.
— Чертова тьма, — выругался Смулка.
— Теперь ты ее не найдешь…
— Плевать я на нее хотел, — сказал равнодушно Смулка. — Я могу себе взять что-нибудь другое. Будет меньше хлопот.
Хенрик не отвечал. «Я уже что-то выиграл. Что-то произошло».
Они вышли на улицу. Было темно, опустилась ночь, ночь в пустом чужом городке, среди вооруженных бандитов. Смулка завел мотор.
— Хенек, — сказал он.
— Что?
— Я потолкую с шефом об этих аппаратах. Чтоб он их не забирал… Он человек умный, образованный, знает, как это сделать.
— Не говори, что я что-то знаю.
— Ладно, не скажу. Увидишь, все будет хорошо. По-божески, — Смулка рассмеялся. — Представляю себе, какую физиономию скорчит этот докторишка: «Что, Смулка, с ума сошел?» — Машина рванулась, — Ну ты мне и всыпал, — сказал Смулка. И запел какую-то песню.
Хенрик рискнул:
— Збышек, а эта обувь?
— Что обувь?
— Может быть, ее где-нибудь сложим? Спрячем от шефа, а потом разделим между людьми.
— Нет, — запротестовал Смулка. — Нет. Что до этого, то нет.
9
Ужинали при свечах. Народу было много, и вскоре запахло расплавленным стеарином, стало душно и жарко. Открыли окна, выходящие в сторону сквера, дохнуло вечерней прохладой, пламя свечей заколыхалось. Пани Барбара, одетая в легкое бальное платье, накинула на голые плечи шаль. Она помолодела лет на пятнадцать (браво, Щаффер), волосы у нее теперь были синеватые, появился озорной взгляд школьницы, стройность и умение очаровательно двигаться. Пани Барбара сидела за пианино, играла вальсы, танго и арии, пела, а мужской хор орал вместе с нею «Моя Кармен». Хор тореадоров обступил стол с напитками («…я тебя люблю, а ты меня нет…женщины непостоянны, а вы как будто лучше… все одним миром мазаны… истерзанное сердце…»).
Дамы постарались, все в вечерних платьях, у блондинки разрез до самого бедра. Только Анна была в брюках и свитере от Штайнхагена, не пела, пила вино наравне с другими, но не становилась раскованнее, наоборот, все более замыкалась в себе, время от времени ее сотрясали приступы сухого кашля. Шаффер ходил, выпрямившись, среди ужинавших, приносил все новые банки консервов.
— Прекрасный бал, — повторял он, — мне бы надо было жениться на польке, у меня была бы веселая старость, прекрасный бал, не правда ли, только жаль, что мужчины такие неаккуратные. — Но те его не слушали, поглощали закуски, хлестали вино и орали, громче всех Чесек: дожили, куриная морда, чего стесняться, мужики небриты, ерунда, они и так нас любят.
Хенрик отыскал взглядом Рудловского. Рудловский сидел в кресле и что-то втолковывал брюнетке, очки он держал в руке и очаровывал ее взглядом. Затем надел очки и стал оглядываться по сторонам. Заметил Хенрика, извинился перед брюнеткой и подбежал к нему.
— Нет ли у вас цибозола? — спросил он.
— Нет.
— Я с ней уже договорился.
— Какое могло быть сомнение, за вас всех на корню договорился Мелецкий.
— Я предпочел бы этим не пользоваться — малоприятное занятие. Интереснее всего сама игра, не правда ли?
— В известной мере, — сказал Хенрик. Подумал: «Этого можно будет перетянуть». — Вы ее разыграли? — спросил он.
