Юзеф Хен - Останови часы в одиннадцать
— Что это? — спросил Хенрик.
— Музей.
Его, видимо, приготовили к эвакуации. Полно незаколоченных ящиков. У стен картины. Голые рамы. Какие-то беспорядочно нагроможденные скульптуры.
— Дорогие? — спросил Смулка.
— Не очень, — ответил Хенрик. Две картины школы Рубенса. Мощные розовые ягодицы были видны плохо, потому что солнце уже заходило и в музее становилось сумрачно.
— Паскудные рисунки, — возмущался Смулка.
— О боге здесь никто не думал. У них не было богословского факультета, — объяснил Хенрик.
— Ну так сук им в глаз. Закурили.
— Какой сегодня день? — спросил Смулка. — Пятница?
— Не знаю, нет.
— Хорошо, что не пятница. Люблю поесть. Мелецкий приготовит мясо, а по пятницам мясо есть нельзя, в пятницу надо поститься. Ты постишься?
— Постился несколько лет, до конца жизни хватит.
— Ты, Хенек, свои законы установить хочешь. Все собственным умом измерить. А что он стоит, человеческий ум? Что им охватишь? Лучше придерживаться старых истин. Законы даны нам самим богом, человеку не понять, что и почему, покорись, так будет лучше.
— Ты все делаешь, как бог велит? — спросил Хенрик.
— Нет. Так уж получается. Знаю, что погряз в грехах, знаю, что наступит кара, но я не страшусь, ибо чувствую, браток, что верю, и мне это зачтется. За всем следует божье наказание. На все есть промысел божий, и не надо ему противиться.
— Как хочешь, тогда помолись за меня, — сказал Хенрик, — только не болтай о промысле божьем. Я подобное уже слышал от одного раввина, покорный был, как овечка, мухи не обидел. «Гитлер, — говорил он, — это только орудие, чтобы нас, слабых, испробовать». Шут гороховый. Пошел в газовую камеру, как все остальные. Я иногда думал, как он там в последнюю минуту… благословлял бога или проклинал? Можешь рубать мясо в пятницу, ничего не будет, не бойся.
— А что, если у животных есть душа? — настаивал Смулка. — А если у них есть душа, тогда что?
«Он тоже свои законы устанавливает, — подумал Хенрик. — Ишь ты».
— Мне это пришло в голову, — продолжал Смулка, — когда Чесек рассказывал о людях, которые шли в газовые камеры. Шли и шли, смирившись со своей судьбой, шли, как стадо на чикагской бойне. И тогда я подумал о бойне. А что, если они тоже знают? Знают, куда идут, и знают, что это конец, и представляют его себе. Что тогда? На кого мы, люди, похожи? Обычно говорят, что животные ничего не могут себе представить, что только человек имеет душу, но, может быть, это неправда? Что мы о них знаем?
— Немного. Давай кончать, уже темнеет. Они стали осматривать ящики.
— Надо будет отослать их в Варшаву, — сказал Хенрик.
— Зачем?
— Чтобы исследовали специалисты.
— Это что-нибудь стоящее?
— Кажется, да.
Хенрик обвел взглядом стены музея. Где все это помещалось? Слишком много картин для такого небольшого помещения. Может быть, мне кажется. «КУ НИК, — читал он корявые буквы, написанные мелом на ящике. — Между «у» и «н» стерта буква. Какая? Кунник, Купник, Кугник, — пробовал он отгадать. — Курник? Библиотека из Курника!» — Хенрик свистнул сквозь зубы. Вот это находка! На одном из ящиков разобрал буквы: «W. R.. HAU» Warschau.
— Мы дома, — сказал он.
— Конечно, — засмеялся Смулка.
— Это все наше.
— А как же!
— Я имею в виду, что это польское. Из библиотеки в Курнике. А эти картины из Варшавы. Посмотри. — Он раскатал рулон. — Хелмоньский. А тот поменьше- Герымский.
— Дорогие? — спросил Смулка.
— Будь уверен.
Хенрик достал переплетенный манускрипт. Потертый древний пергамент. Он когда-то читал о нем, но достаточно было одного взгляда, нескольких первых слов, чтобы стало ясно: у него в руках один из древнейших памятников польской письменности. «Спасен!»- обрадовался Хенрик. В этой ограбленной и сожженной стране любая сбереженная от уничтожения вещь имеет ценность.
— Что это? — спросил Смулка.
— Рукопись из Тыньца. Замечательная вещь.
— Дорогая?
— Чертовски.
— Сколько?
— Ей нет цены.
— Сто тысяч дадут?
— С закрытыми глазами.
— Полмиллиона? Миллион?
— Нет цены. Миллион наверняка.
— Покажи.
Смулка стал перелистывать книгу.
— А та маленькая картинка дорого стоит? — спросил он.
— Герымский? Изрядно.
— Ну тогда бери.
Хенрик взял картину. Стал рассматривать. Он знал ее по многочисленным репродукциям. «Счастье идет мне в руки, будут деньги, обзаведусь всем необходимым, — подумал он, поворачивая полотно во все стороны. — Темные, неподвижные деревья, — думал он, — кора с застывшими потеками живицы, запах которой напоминает… Не помню. Запах распущенных волос, которые мелькнули и исчезли. Не помню. Беспокойство не проходило, буду богатый, сейчас начнется. Знаю эту картину, Герымский висел в Национальном музее в Варшаве, сейчас начнется то еще, я уже чувствую. Смулка выше меня, и кулаки у него как гири». Хенрик положил полотно в ящик.
— Нет, — сказал он.
— Я возьму эти каракули, а ты картинку, — настаивал Смулка.
— Оставь, это народное достояние.
— От народа не убудет. Бери картинку.
— Она мне не нужна.
— Разбогатеешь. — Положи книгу.
— А мне нужна, — сказал Смулка.
— Положи книгу!
— Смотри, плохо будет.
— Доктор Мелецкий… — начал Хенрик. Смулка опять рассмеялся.
— Ты что, Хенрик, дурак? Доктор давно бы тебя прикончил, а я только дам в морду. Хочешь — бери картинку, не хочешь — не бери, только держи язык за зубами, а то пожалеешь.
«Пожалею. Это точно. Я попал к бандитам. Они думают, что могут здесь творить что хотят. Посмотрим. А может, не стоит? Может, лучше плюнуть? В конце концов, какое мне до всего до этого дело».
— Положи книгу, — сказал Хенрик. — Положи назад в ящик. Закроем и отошлем в Варшаву.
Смулка стоял не двигаясь, исподлобья глядя на Хенрика.
— Живым ты отсюда не выйдешь, — сказал он.
— Хорошо, хорошо. Положи…
Руки у Смулки были заняты, и можно было ударить его по морде. «Потом дам пинка в живот. Но книга. Восемь столетий, нет, пусть сначала положит».
— Свинья! — крикнул Хенрик. — Ты даже не знаешь, что у тебя в руках!
— Я знаю, что ты отсюда живой не выйдешь. Обещаю.
— Уже слышал.
— Но я сначала начищу тебе харю.
— Одной рукой этого не сделать. Придется рукопись положить. Некоторое время Смулка стоял в нерешительности.
— Отложено — не уничтожено, — буркнул он наконец, положив рукопись на ящик.
— Положи ее внутрь, а то она попортится, — сказал Хенрик.
— Плевать.
— Миллион, — напомнил Хенрик.
— Это правда.
Смулка презрительно улыбнулся. Он подошел и махнул рукой в воздухе для устрашения перед самым носом Хенрика. Хенрик инстинктивно отстранился.
— Ну что ты суешься? — сказал Смулка. — Торопишься на кладбище?
— Я был рядом.
— Я тоже. Все были рядом.
— Да, да, да, да, — несколько раз повторил Хенрик. Отклонил голову от еще одного как бы удара и нанес удар Смулке с правой. Он пришелся точно в челюсть. «Надо повторить, — подумал Хенрик, и в тот же миг у него зашумело в ушах. — Достал меня». Машинально закрыл лицо. Два следующих удара Смулки попали в предплечье. Выпустил левую, ударю с правой, не дошла, удар в желудок согнул Хенрика пополам, он наклонился вперед. Смулка снова ударил, затрещала челюсть, в глазах потемнело. «Он бьет меня, это бандит, это убийца, бьет меня, ничего не вижу». Закружились картины, резь в пояснице, он лежал ничком на ящике, с плафона слетели ангелочки, поцелуем промокнули теплую соленую кровь на его губах.
— Ну что? — спросил Смулка, наклоняясь над ним. — Сказать шефу?
Хенрик вытер губы. Ангелочки вернулись на потолок.
— Ну что? — смеялся Смулка.
— Сейчас увидишь. — Хенрик пнул Смулку ногой, и тот с воем полетел назад, ударился спиной о ящик и упал на пол. Хенрик бросился следом и подскочил к Смулке, когда он уже поднимался, но успел ударить его в глаз. «Теперь удар на удар, он, я, я, он, я, не достал, нет сил, не успеваю, потом все темнее, все темнее, ноги ватные, Смулка прячется за фиолетовой дыней, дыня закрывает глаза, Смулки не видно, слышно его дыхание, получай, получай, за наши мучения, за наше отчаяние, за все удары, которые я не нанес им, получай». Темно. Хенрик выныривал из тумана, туман душил его и давил, надо рулить руками. После упорных выныриваний, плыви, плыви, — туман постепенно рассеялся, засиял свет. «Где же ее вагон?» — подумал Хенрик с отчаянием. Она упала в темную пропасть. Но ее волосы развевались над ним, слегка касаясь щеки.
Хенрик лежал на полу, упершись головой в ящик. Смулка на коленях обмахивал его носовым платком.
— Я уж думал, ты окочурился, — сказал он. — Хотел бы?
— Нет. Зачем?
— Дай закурить, — сказал Хенрик.
Смулка подал ему сигарету. Он затянулся — было приятно, как никогда, хотя прикосновение к губам причиняло боль. Но зато какой дым. Он почувствовал успокоение. «Я сделал свое дело. И знаю, что делать дальше».
