Эрл Гарднер - Собака, которая выла
— Разрешите мне кое-что вам сказать, сэр, — обратился он к Перри Мейсону, когда тот откинулся в кресле, закурив сигарету.
Перри Мейсон посмотрел на него с бесконечным терпением и произнес:
— Конечно.
— Вы проигрываете дело, — выпалил Фрэнк Эверли.
— Вот как? — заметил Мейсон.
— Я слышал, о чем переговариваются в зале. Утром вы без всяких усилий могли добиться ее оправдания. Теперь ей не спастись, разве что она докажет свое алиби. До присяжных начинает доходить весь ужас случившегося, то, что это было преднамеренное убийство. Подумайте, как Драмм будет распинаться о верной сторожевой собаке, которая отдала жизнь за хозяина. Когда хирург обнародовал, что в момент выстрела дуло пистолета находилось в нескольких дюймах от собачьей груди, а Клинтон Форбс был убит с расстояния менее двух футов, присяжные многозначительно переглянулись — это от меня не укрылось.
Перри Мейсон и бровью не повел.
— Да, — согласился он, — довольно впечатляющие показания, но главный удар нам нанесут днем, сразу по возобновлении заседания.
— Это вы о чем? — спросил Фрэнк Эверли.
— Или я полный профан, — ответил Перри Мейсон, — или первым свидетелем после перерыва будет человек, которого доставили сюда из Санта-Барбары, тот самый, кто ведет книгу регистрации огнестрельного оружия. Он предъявит регистрационную запись о пистолете, из которого совершено убийство; покажет, когда он был получен и когда продан; опознает миссис Форбс как ту самую женщину, которая купила пистолет. После этого он положит на стол книгу учета проданного оружия и предъявит ее подпись. Это, в довершение ко всем показаниям, выслушапным утром, напрочь лишит подсудимую сочувствия присяжных и публики.
— Вы не можете этому помешать? — спросил Эверли. — Вы бы могли закидать их протестами, привлечь внимание к собственной персоне, выставить убийство не в столь уж чудовищно жутком свете.
Перри Мейсон невозмутимо затягивался сигаретой.
— А я не хочу этому мешать, — ответил он.
— Но вы бы могли добиться перерыва. Могли бы сделать хоть что-то, чтобы в умах присяжных не копился весь этот ужас.
— Пусть копится, мне того и нужно, — возразил Перри Мейсон.
— Господи, зачем?
Перри Мейсон улыбнулся.
— Вы когда-нибудь добивались избрания на политический пост? — спросил он.
— Разумеется, нет, — ответил молодой человек.
— Если бы добивались, то поняли, какая изменчивая вещь — настроение толпы.
— Что вы хотите сказать?
— Только то, что в ней нет ни верности, ни постоянства. А присяжные и есть та же толпа со своим настроением.
— Не понимаю, к чему вы клоните, — сказал клерк.
— С другой стороны, — продолжал Перри Мейсон, — вам, несомненно, доводилось бывать на хороших спектаклях?
— Ну да, конечно.
— На спектаклях с сильными эпизодами, бьющими на чувство, такими, от которых на глазах выступали слезы, а в горле появлялся комок?
— Да, — сказал Эверли с сомнением в голосе, — бывал, но не пойму, какая тут связь.
— Попытайтесь припомнить последний такой спектакль, — предложил Перри Мейсон, следя за струйкой дыма, поднимающейся над концом сигареты.
— Как же, я видел его несколько дней тому назад.
— В таком случае не вспомните ли самую драматичную сцену, ту, во время которой комок в горле был особенно плотным, а глаза — на мокром месте?
— Еще бы! Я ее никогда не забуду. В этой сцене женщина…
— Сейчас это неважно, — прервал Перри Мейсон. — Но позвольте задать вам вопрос: что вы делали через три минуты после этой чувствительной сцены?
Эверли удивился:
— Как что? Разумеется, сидел в театре на своем месте.
— Нет, я не об этом. Что вы тогда чувствовали?
— Ну, — ответил Эверли, — я просто смотрел спектакль и…
Вдруг он улыбнулся.
— Ага, — сказал Перри Мейсон, — вижу, вы начинаете понимать. Так что вы делали?
— Смеялся, — ответил Эверли.
— Вот именно, — произнес Перри Мейсон так, словно ответил этим на все вопросы.
С минуту Эверли озадаченно смотрел на него, потом сказал:
— Но я не понял, какое это имеет отношение к нашим присяжным.
— Самое прямое, — объяснил Мейсон. — Присяжные — те же зрители. Их немного, но тем не менее они — зрители. Удачливые драматурги должны понимать человеческую природу. Они сознают непостоянство настроения толпы. Они знают, что она не способна сохранять верность, не способна удерживать одно какое-то чувство долгое время. Если бы в той пьесе, что вы видели, зрителю не дали возможности посмеяться после драматической сцены, пьеса бы провалилась.
Публика в этом театре отличалась непостоянством, как и любая публика. Она не жалела эмоций, сопереживая героине в ее страшный час. Она ей сострадала, притом от чистого сердца. Зрители были готовы расстаться с жизнью, лишь бы она спаслась. Они бы убили злодея своими руками, когда б он попал к ним в руки. Они переживали без обмана, искренне, от всей души. Но удержать эти переживания дольше чем на три минуты они б не смогли и под страхом смерти. В переплет попали не они — героиня. Глубоко и искренне ей посочувствовав, они хотели восстановить свое эмоциональное равновесие смехом. Умница драматург это знал и предоставил им повод посмеяться. Когда б вы изучали психологию, вы бы заметили, с какой охотой публика уцепилась за возможность посмеяться.
У Эверли зажглись глаза.
— Хорошо, — сказал он, — а теперь объясните мне, как это соотносится с присяжными. По-моему, я начинаю понимать.
— Этот процесс, — сказал Перри Мейсон, — будет коротким, быстрым и драматичным. Обвинение строит свою линию на выпячивании чудовищной стороны убийства, на подчеркивании того, что речь идет не о поединке умов между адвокатами, по о справедливом возмездии извергу, который убил. Защитник обычно стремится не допустить того, чтобы ощущение ужаса окрасило собою процесс. Он вскакивает с протестами против демонстрации фотографий. Размахивает руками и выкрикивает возражения. Наседает на свидетелей и тычет в них пальцем, драматизируя перекрестный допрос. Все это призвано разбить цепь эмоций, смягчить ужас происходящего и вернуть присяжных в обстановку судебной драмы, не дав им сосредоточиться на всем ужасе убийства.
— Мне бы казалось, — заметил Фрэнк Эверли, — что в этом деле от вас требовалась именно такая линия поведения.
— Нет, — медленно произнес Перри Мейсон, — всегда выгодно делать прямо противоположное тому, что предписывает обычай. Клод Драмм — прекрасный тому пример. Он боец с железной логикой, опасный и упорный противник, но ему не хватает тонкости. Он лишен чувства относительных ценностей. Он лишен интуиции. Он не способен «прощупать» душевное состояние присяжных. Он привык обрушиваться на них всей своей тяжестью после долгого поединка; после того, как защитник сделал все, что мог, чтобы смягчить ужас происходящего.
