Джайлз Брандрет - Оскар Уайльд и смерть при свечах
Мы не уехали на ночном поезде. Мы остались на Лоуэр-стрит, семьдесят пять, и выпили две бутылки превосходного мозельского, после чего отправились в «Кеттнер» для легкого ужина — бараньи отбивные, жареный картофель и шпинат.
— En branches, я не a la crème[96], — проинструктировал Оскар официанта. — Я на жестокой диете, потому что собираюсь в весенний Париж!
Приближалась полночь, когда мы закончили ужин. Из ресторана я пошел домой пешком. Оскар взял кэб.
— Не беспокойтесь, Роберт, — сказал он, усаживаясь в экипаж, — сегодня я не собираюсь никуда заезжать. Я намерен вернуться домой и рассказать моей неизменно терпеливой жене, почему я уезжаю на неделю в Париж без нее, а потом я отправлюсь в постель. A demain, mon cher.[97] Наш поезд отходит в восемь сорок пять. Не опаздывайте.
Я пришел вовремя. Оскар тоже. Мисс Сазерленд появилась на вокзале Виктория в восемь тридцать утра. Она выглядела, во всяком случае в моих глазах, как принцесса из сказки: нечто среднее между Золушкой Перро и Снежной Королевой Ганса Андерсена. Она была в очень длинном черном пальто из бархата, с рукавами и воротником из белого горностая. Руки прятались в серебристо-серой муфте, а великолепные рыжие волосы — под меховой шляпкой такого же цвета. Высокая и стройная, она гордо несла свою прелестную головку, но в ее светло-зеленых глазах плескалось веселье. Мы ждали на условленном месте под станционными часами, Вероника шла к нам в сопровождении отряда носильщиков с чемоданами, как настоящая императрица, и толпа инстинктивно расступалась перед ней. Она приблизилась к нам и приветствовала каждого поцелуем (мне их досталось целых два!), ее манеры поражали своей удивительной естественностью.
— И где, интересно, Эйдан? — спросила она. — Он все это задумал, а сам еще не явился!
— Мне показалось, я его видел, когда приехал сюда, — ответил Оскар, — но, видимо, я ошибся.
Мы принялись оглядываться по сторонам, мимо нас проходили толпы людей, со стороны платформ катился сплошной поток пассажиров, то и дело звучали пронзительные свистки. Оскар посмотрел на часы у нас над головами.
— Нам пора садиться в поезд, — сказал он. — В противном случае мы опоздаем. У вас есть билет?
— У меня есть, — сказала Вероника, небрежным жестом доставая из муфты билет. — А у вас?
— И у нас, — ответил Оскар. — Эйдан любезно вручил нам билеты вчера вечером. Мы путешествуем под именами мистер и миссис Артур Конан Дойл…
Вероника рассмеялась.
— Ну, вам будет что предъявить на таможне! — сказала она.
Когда мы последовали на платформу за ней и вереницей носильщиков, я подумал о том, как сильно я влюблен в Веронику. С моими прежними, быстро проходившими увлечениями все было иначе. Эта женщина меня совершенно заворожила. Когда мы нашли наше купе (Оскар дал на чай носильщикам, очаровал и отослал их), мисс Сазерленд устроилась у окна, положив муфту и шляпку рядом с собой на сиденье.
— Вы должны сесть напротив меня, Роберт, чтобы я смотрела в ваши глаза и узнала все тайны вашей души, — заявила она.
— Вы верите в существование души? — спросил Оскар, снимая шляпу, пальто и перчатки и аккуратно укладывая их на стойку над нашими головами. — А я считал, что вы, хирурги, склонны лишь к телесному восприятию мира.
— У нас есть сердце и разум, Оскар. Кто сказал, что у нас нет души? Если бы мне позволили стать хирургом, кто знает, быть может, мне удалось бы обнаружить, где она находится!
— Несомненно, — рассеянно заметил Оскар.
Он стоял возле окна и смотрел на платформу, надеясь увидеть Фрейзера.
— Не смейтесь надо мной, Оскар, — продолжала Вероника. — Наш общий друг Джон Миллес убежден, что душа не только осязаема, но и расположена где-то в мышцах и оболочках глаза. Когда он рисует портрет, то считает свою задачу решенной только после того, как ему удается запечатлеть «душу внутри глаза».
Раздался пронзительный свисток, все вокруг заволокло паром, послышался скрежет и стук колес, и поезд тронулся с места.
— Похоже, Эйдан не придет! — вскричала Вероника.
— А вот и он! — воскликнул Оскар, резко открывая дверь купе.
На платформе с широко раскрытыми глазами, бледный и вспотевший, возник Эйдан Фрейзер, который мчался так, словно от этого зависела его жизнь. В руках он держал чемодан. Фрейзер забросил его в купе, а когда поезд уже начал набирать скорость, отчаянным рывком запрыгнул внутрь и повалился на пол. Он лежал с закрытыми глазами и широко раскрытым ртом у ног своей невесты.
— Не самый привлекательный вид, — со смехом сказала Вероника.
— Зато полон смиренной преданности, — заметил Оскар, захлопывая дверь и усаживаясь в углу, по диагонали от Вероники.
— Если я не ошибаюсь, сэр Эдвин Ландсир изобразил на одном из полотен лабрадора у ног своего хозяина в такой же позе, — воскликнула Вероника, радостно всплеснув руками.
— Конечно, — добавил Оскар, — Ландсир считал подушечки передних лап местом обитания души!
Все еще задыхающийся Фрейзер открыл глаза и с трудом поднялся на ноги.
— Вы можете сколько угодно надо мной смеяться, — прохрипел он, когда я помогал ему поставить чемодан на багажную полку. — Я проспал, во всем виновато мозельское. Пожалуйста, примите мои самые искренние извинения.
Фрейзер стоял перед нами, отряхивая пальто и качая головой, словно удивляясь собственной глупости. По его лицу обильно стекал пот. Он вытер щеки и лоб платком, потом двумя руками убрал с лица угольно-черные волосы и без сил уселся напротив Оскара.
— Я очень сожалею, — хрипло пробормотал он, — ужасно сожалею.
— Оставьте стенания, — с улыбкой сказал Оскар и похлопал Фрейзера по колену, — к тому же для них нет причины. Вы здесь, вы не пострадали. Мы здесь, мы счастливы. В этом мире все в порядке.
И действительно, с Оскаром в тот день все было в порядке. Он пребывал в отличном настроении и веселил нас. От Лондона до Дувра, от Дувра до Кале, от Кале до Парижа, до того самого момента, когда мы добрались до недавно открытого отеля «Чаринг-Кросс», он был в ударе и развлекал нас в течение девяти часов, практически без перерывов. Возможно, наше купе было неудобным, или волнение в Ла-Манше вызывало неприятные ощущения (а так, наверное, и было!), я ничего не заметил. В своем дневнике я тогда написал, что в тот долгий день Оскар предстал перед нами во всем своем блеске. Но больше всего меня поразила легкость, с которой его спектакль (а это был именно спектакль) владел все это время нашим вниманием.
Его секрет — его трюк — состоял, по моим представлениям, в том, как Оскар менял интонации и суть того, что хотел нам рассказать. Вот он обсуждает местонахождение души с Вероникой; немногим позже с обилием научных терминов объясняет подробности операции, проведенной его отцом для спасения зрения короля Швеции. Затем совершенно неожиданно заставляет нас до слез хохотать над историей пьяных эскапад его брата Уилли. Проходит еще несколько минут, и у нас на глазах появляются уже совсем другие слезы (тут и сам Оскар прослезился), когда он поведал нам причудливую и трогательную легенду о русалке, обитавшей в гавани Дувра и полюбившей сына капитана порта, что и привело ее к гибели.
Если не считать упоминания вскользь о Беллотти и о «пользующихся дурной репутацией членах его клуба» («Разве некоторые из них не нарушают закон?» — спросила Вероника. — «Мы пересекаем Ла-Манш, дорогая леди, — ответил Оскар. — Я не могу вам ответить; в Англии, скорее всего, так и есть. Во Франции, согласно Кодексу Наполеона[98], ни о каком преступном поведении речи бы не шло; вот как много значит двадцать одна миля!»), никаких других разговоров об убийстве Билли Вуда мы не вели.
Подстрекаемый Вероникой, Оскар много говорил о Париже, который он и я знали очень хорошо, и о котором Эйдан Фрейзер и она не имели никакого представления. Фрейзеру очень хотелось посетить недавно построенную башню Густава Эйфеля — последнюю парижскую сенсацию.
— Только избавьте нас от башни месье Эйфеля! — вскричал Оскар.
— Но это поразительное сооружение, — запротестовал Фрейзер. — Башня достигает в высоту девятьсот восемьдесят пять футов над землей!
— И все равно, она не может приблизить вас к небесам! — заявил Оскар. — Повернитесь спиной к Эйфелевой башне, и перед вами предстанет весь Париж. Посмотрите на нее, и Париж исчезнет.
— Оскар, вы не можете отрицать, что башня эта удивительное явление, — возразил я.
— А я и не отрицаю, — сказал он, — да и вам не следует. Идите к своей башне. Наслаждайтесь! Я не стану вам мешать. Пока вы будете оценивать ее высоту, я поброжу у подножия Парнаса…
— В каком это смысле? — спросила Вероника, приподняв бровь. — У вас на уме очередная проделка?
— Вовсе нет, — небрежно ответил Оскар, — просто пока вы будете осматривать уродливое творение месье Эйфеля, я отправлюсь в Монпарнас и прогуляюсь по кладбищу. Там есть могила, которую я хочу навестить, чтобы отдать дань уважения моему старому другу. В последнее время я много о ней думаю… и должен поделиться новостями. На этот раз слова Меркурия прозвучат нежно, как песнь Аполлона.
