Мери Райнхарт - Дверь
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Это случилось в среду восемнадцатого числа, через месяц после смерти Сары и примерно за шесть недель до того, как стреляли в Джозефа.
Поднявшись в тот вечер к себе, обессиленная и физически и морально, я обнаружила на своей постели Джуди. Она лежала, свернувшись калачиком, и пребывала в унынии.
— Разреши мне остаться, — взмолилась она. — Хотя бы пока матери нет. Мне надо с тобой поговорить.
— Разве она не дома? — удивилась я.
— Роберт повез ее куда-то на машине. Кажется, в дом дяди Джима, на Пайн-стрит.
Это меня удивило еще больше, но Джуди объяснила, что надо подобрать вещи для передачи Джиму в тюрьму.
— Только почему ей для этого нужно так много времени? — заметила Джуди почти раздраженно.
— А я и не слышала машину.
— Знаешь, Элизабет Джейн, ты немного глуховата. Я бы не удивилась, узнав, что ты не слышишь многого из происходящего. Или не знаешь.
— И что же такого происходит, чего я не знаю?
— Ты не слышала, как Элиза вчера ночью визжала
— Я приняла снотворное. А почему она визжала?
— Привидение, — ответила Джуди.
Когда я разобралась с этой историей и поговорила с Элизой, мне пришлось признать, что она действительно что-то видела.
Француженка все еще выглядела бледной. Она вроде бы сама хотела мне все рассказать, но Джозеф жестко приказал ей молчать. И ни при каких обстоятельствах ничего не говорить служанкам — или «ей самой придется управляться со всей готовкой и уборкой по дому». Этой угрозы оказалось достаточно, но она все-таки проболталась Джуди, выпалила ей все одним духом на своем французском, отчаянно при этом жестикулируя.
Ее слова заслуживали доверия, и прежде всего потому, что она не говорила по-английски, хотя неплохо понимала Джозефа. Но она ничего не знала о том, о чем болтали на кухне и в комнатах слуг, а Джозеф потом сообщил мне, что велел обеим служанкам молчать.
Рассказ Элизы, который Джуди дополняла в тех случаях, когда моего французского оказывалось недостаточно, был драматичен и сводился к следующему.
Ей предоставили бывшую комнату Мэри Мартин. Ночь выдалась душной, как в середине лета, и, ложась спать, она оставила дверь открытой. Но ветерок дул с противоположной стороны дома. Тогда она открыла дверь напротив, считая, что там тоже находится комната.
Но за дверью оказалась лестница на чердак. Увидев ступеньки, она удивилась, но еще больше удивил ее падающий откуда-то сверху слабый свет.
Это ее не встревожило, а, скорее, заинтересовало. В ночной рубашке, босиком и поэтому неслышно она пошла наверх, не думая ни от кого скрываться. Однако вскоре, должно быть, какой-то звук все-таки выдал ее присутствие. В этот момент она была уже почти наверху и на секунду увидела неясную белую фигуру, склонившуюся над каким-то предметом. Повернувшись, она бросилась вниз. Но эта фигура, с дрожью сообщила Элиза, тут же ее догнала и обогнала. Она успела почувствовать только прикосновение, как она выразилась, астральных одежд и закричала.
Она заперлась в своей комнате и продолжала визжать до тех пор, пока на шум не пришел Джозеф. Служанки все как одна предпочли остаться у себя, а Джозеф еще долго уговаривал ее открыть ему дверь.
Когда мы с ней разговаривали в тот вечер, она еще не выходила из комнаты Кэтрин и упрямо отказывалась идти ночевать к себе.
— Я думаю, тебе это показалось, Элиза, — уговаривала ее Джуди. — Ну не будь глупой. Привидений не существует.
— Мадемуазель, я сама видела. Я его коснулась.
— К привидению вообще нельзя прикоснуться. И запомни: не болтай никакой чепухи матери. Ложись в постель и помолись. Это поможет.
В конце концов нам пришлось самим отвести ее к ней в комнату и подождать, пока она как следует запрет дверь. Только тогда Джуди обратилась ко мне, заявив без обиняков:
— Так вот, она кого-то или что-то видела. Она, может быть, и идиотка, но я ее знаю. Просто так она из постели не вылезет.
Мы вместе отправились на чердак. Ночью там действительно немножко жутковато, но я не смогла найти никаких признаков, что там что-нибудь двигали. Мне показалось, что Джуди на чердаке уже побывала и тоже ничего не нашла.
Частичное объяснение происшедшего мне смог дать Джозеф, который дожидался приезда Кэтрин в своей буфетной.
— Окно комнаты для шитья на втором этаже было открыто. Я думаю, мадам, он выбрался там. Оттуда можно спрыгнуть на крышу кухонной веранды.
Элизе он, кажется, приказал говорить всем, что она увидела мышь. Как сказала Джуди, не предрассудок — так глупость.
Кэтрин вернулась очень поздно, но мне показалось, что она выглядела несколько лучше.
Она сказала, что осмотрела весь дом Джима и решила туда перебраться.
— Дела обстоят так, Элизабет, что мне придется пробыть здесь некоторое время. Хотя бы пока они не снимут с Джима это возмутительное, надуманное обвинение. А нас трое. Я не хотела бы вас стеснять. Вызову слуг из Нью-Йорка, и все будет нормально.
Я не возражала. Было видно, что она уже приняла решение, хотя Джуди оно не очень нравилось.
— А что будет с Амосом?
— Оставлять не буду. Он мне не нравится, и я ему не верю.
Этим она добилась только того, что Амос дал большому жюри неблагоприятные для Джима показания и тут же исчез.
Это было в пятницу двадцатого мая.
Наверное, какая-то подобная система существовать должна, но вся процедура едва не свела меня с ума. Фарс с начала и до конца, результат предопределен заранее. Как сказал Годфри Лоуелл, в таких случаях обвинительный акт готовят к подписи еще накануне.
Никаких шансов не было уже с самого начала, с первых высокопарных слов прокурора:
— Господа члены большого жюри! Сегодня мой долг — представить на ваше рассмотрение очень серьезное дело. Вечером восемнадцатого апреля сего года, когда большинство из нас мирно почивали в своих постелях, была оборвана человеческая жизнь, оборвана при таких жестоких обстоятельствах, которые просто ошеломляют ум. Была зверски убита женщина по имени Сара Гиттингс, сиделка, преданная исключительно своей профессии и долгу.
Затем в драматической форме были изложены некоторые подробности, а потом последовало:
— Благодаря усилиям полиции был установлен ряд фактов, которые позволяют доказать вину определенного лица. Эти факты будут сейчас представлены вам свидетелями, и вы должны решить, какой вердикт вынести в отношении этого лица.
С этого момента началось нагромождение одного убийственного для Джима показания на другое. Тон прокурора становился все более и более елейным, а его удовлетворение — все более заметным. Когда все закончилось, он изобразил, как я понимаю, руками нечто драматическое и, стоя у стола, обвел глазами сидящих полукругом членов жюри.
— Господа, — произнес он торжественным тоном, — я выполнил свой долг. Теперь вы должны выполнить свой.
Дик рассказывал, что даже выйдя уже в коридор и закрыв за собой дверь, прокурор все еще продолжал играть свою роль, теперь уже для прессы и толпы зевак. Изображая бесконечно усталого человека, он на секунду прислонился к двери, достал из кармана тонкий, слегка надушенный платок, промокнул лоб и, как олицетворение правосудия, важно проследовал дальше.
Но два дня, разделявшие драматические жесты в начале и конце слушания, были для нас сплошным кошмаром. Секретность процедуры, клятвы о неразглашении, иногда веселое изумление двадцати трех человек, сидевших полукругом, испуганные или решительные лица свидетелей, жадная до сенсаций толпа репортеров в коридоре, изучавших лица входящих и выходящих людей, а потом бросавшихся к своим машинкам, чтобы написать: «По нашим сведениям, мисс Белл заявила…»
Они тоже выстраивали обвинение, которое могло отправить человека на электрический стул. И все — на основании домашних сплетен, чьих-то жестов, взглядов и той информации, которой не мог воспользоваться сам прокурор, но которая почему-то попадала к ним из его кабинета.
Заходили и выходили эксперты, на длинном столе добавлялись все новые вещественные доказательства: проколотая и запятнанная одежда бедной Сары, страшные остатки платья в клетку и синего пальто Флоренс Гюнтер. И все это потому, что для большого жюри не было никаких юридических ограничений, никаких пределов в даче показаний.
Внесли трость с клинком. Ее архаичный механизм вызвал у членов жюри почти детский интерес. Потом — тщательно пронумерованные коробочки с почвой, на которой были видны отпечатки трости, сделанные Джимом.
Однажды позвонил Дик и сказал, что газетчики говорят о каком-то предмете, который внесли в зал тщательно завернутым в бумагу. Говорили, что это восстановленное письмо, которое Джим пытался сжечь, и оно имеет обвинительный характер.
Мы все тогда сидели в библиотеке, и мне показалось, что, услышав о звонке от Джуди, Кэтрин вздрогнула. Вздрогнула, но промолчала. Она сидела, разглядывая свое кольцо с изумрудом, и не сказала ни слова.
