Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Зосима от врагов спас соловецких братий,
Но от плохих стихов не мог спасти Савватий.

Какое счастье Ване —
Женат на царской няне!
Притом какая честь —
Ему и Тютчев тесть.
Сказать пришлося к слову —
Родня он и Сушкову.
Какую дребедень
Теперь запорет «День».

       Теперь Тартюф столицы не злословит
И покидает свет, наскучивший ему:
Всё это хорошо; но, кажется, к чему
               Бежать от тех, кто нас не ловит?

Бранить или хвалить меня ты начинаешь,
Я вечно не могу доволен быть тобой:
Ведь я не виноват, что ты равно мараешь
                  И порицаньем и хвалой.

                        Аглая красотой своею,
                        Как слышно, хочет торговать;
Аглаю все бранят, а я согласен с нею:
Что куплено, зачем того не продавать?

Комический домашний проповедник
«Наследников» недавно написал
                   И очевидно доказал,
                   Что он Мольеров не наследник.

Плохой поэт, плохой чужих трудов ценитель,
Он пишет пасквили бог знает для чего,
И если не сказал, что он их сочинитель,
То плоская их злость сказала за него.

Мишурский, рифмами рассудок изувеча,
В разжалованные писатели попал:
            Быв знаменитым другом Греча,
            Он другом Шаликова стал.

Мишурский захотел от критики лечиться,
Но в выборе лекарств он очень затруднен;
Лишь стоит не писать и логике учиться —
                     И выздоровит он.

                 «Я обращаюсь к вам с вопросом:
                  Что Вяземский так вздернул нос?»
                  — «Ты странный делаешь вопрос,—
С классической войны он возвратился с носом!»

                          Не лучше ль быть в школярных латах,
Чем щеголять невежеством в стихах?
Не лучше ль стариком остаться век в ребятах,
          Чем по уму ребенком в стариках?

            О Вяземский! По милости твоей
            В кругу людском ребенком я оставлен;
Но если этот круг составлен из людей,
То всё не из тебя и Грибуса составлен.

                Мишурский, Грибусов приятель,
Ругательством отмстил за эпиграммы нам.
За что ж он сердится? Как дюжинный писатель,
Едва ль и дюжинных он стоит эпиграмм.

Мишурский! Мы тебя щедрее, без сомненья;
            Когда для рифмы ты не лжешь,
Ни в грош всегда ценил ты наши сочиненья.
Мы Грибуса, тебя и ваши все творенья,
Ваш сборный водевиль и вздорные сужденья
           Всегда ценили ровно в грош.

Сначала Вяземский сам оптом торговал,
Слыл умником, хотя живился из чужого,
А нынче, пострадав от дружеских похвал,
Торгует мелочью под фирмой Полевого.

Укушен критикой, безграмотный повеса
            К водам отправился, но — ах!
Он не в целительных нуждается водах,
           А только лишь в водах Пермеса.

«Чтоб не убить себя лечением бесплодным,
Чтоб жертвою не быть лекарствам, лекарям,
Я к теплым на Кавказ отправлюся водам».
                 — «А я — в Бальдон — к водам
                                                            холодным».

                     Лицо есть зеркало души!
И, видя Грибуса с его отвратной рожей,
                    Все, верно, повторяют то же:
                   Лицо есть зеркало души!

Глаза у многих змей полны смертельным ядом,
И, видно, для того придуманы очки,
Чтоб Грибус, созданный рассудку вопреки,
Не отравил кого своим змеиным взглядом.

В комедии своей, умершей до рожденья,
Воспел он горе тех, кто чересчур умен,
                А сам доказывает он
                          От глупости мученье.

О Грибус! Не хочу никак с тобой браниться:
                    Ругать прилично лишь глупцам;
Признайся мне, что ты хотя от эпиграмм
         Известностью желаешь поживиться.

О Грибус! В пасквиле презлом, хотя не тонком,
Ты в дети произвел меня дурным стихом;
Ну, что ж? В кругу людей останусь я ребенком;
А ты в кругу людей останешься скотом!

                   Незваные Парнаса гости,
Марайте вы собой журнальные листы;
         Вам отвечать у нас достанет злости,
         Достанет ли у вас-то остроты?

«Пусть эпиграммами нас Дмитриев испишет!
               Мы радоваться им должны!»
— «Но он вас осмеет!» — «Пусть будем мы смешны,
              Да публика про нас услышит».

Двумя князьями Феб словесность наградил:
     Один, стихи кропая, не на шутку
            Рассудок рифме покорил,
     Другой писал, не покорясь рассудку.

Куда размножились парнасские уроды.
Все врут, все силятся писать ни то, ни се,
Послание к перу — Мишурского вранье,
            А Полевой — вранье природы.

Напрасно, Вздоркин мой, ты будешь уверять,
Что Вздоркин с гением, Мишурский пишет чудно;
Уверь, что дважды два должны составить пять,
А там уж и во всем уверить нас нетрудно.

Он вечно-цеховой Мишурского приятель,
              Он первой гильдии подлец,
              Второй он гильдии купец
              И третьей гильдии писатель.

Торгуй, о Полевой, журнальными листами,
Изволь Мишурского и Грибуса хвалить!
Когда издатели бывают торгашами,
Зачем же торгашу издателем не быть?

Хвали Мишурского и поноси Капниста,
Соедини в себе два разные лица:
В торговле ты имей всю честность журналиста,
            В словесности — расчетливость купца.

Он званием своим Парнаса гражданин,
         Но гражданин не именитый;
Он Мому первый друг, но друг не знаменитый,
                      А родом — сукин сын.

«Ты видел „Телеграф“?» — «Во Франции видал».
— «Читал ли?» — «Нет». — «А что ж тому
                                                             причина?»
             — «Как что?» — «Ведь „Телеграф“ —
                                                                журнал».
           — «Пустое! Телеграф — машина!»