Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Куда размножились парнасские уроды.
Все врут, все силятся писать ни то, ни се,
Послание к перу — Мишурского вранье,
            А Полевой — вранье природы.

Напрасно, Вздоркин мой, ты будешь уверять,
Что Вздоркин с гением, Мишурский пишет чудно;
Уверь, что дважды два должны составить пять,
А там уж и во всем уверить нас нетрудно.

Он вечно-цеховой Мишурского приятель,
              Он первой гильдии подлец,
              Второй он гильдии купец
              И третьей гильдии писатель.

Торгуй, о Полевой, журнальными листами,
Изволь Мишурского и Грибуса хвалить!
Когда издатели бывают торгашами,
Зачем же торгашу издателем не быть?

Хвали Мишурского и поноси Капниста,
Соедини в себе два разные лица:
В торговле ты имей всю честность журналиста,
            В словесности — расчетливость купца.

Он званием своим Парнаса гражданин,
         Но гражданин не именитый;
Он Мому первый друг, но друг не знаменитый,
                      А родом — сукин сын.

«Ты видел „Телеграф“?» — «Во Франции видал».
— «Читал ли?» — «Нет». — «А что ж тому
                                                             причина?»
             — «Как что?» — «Ведь „Телеграф“ —
                                                                журнал».
           — «Пустое! Телеграф — машина!»

То-то сечь, то-то драть бы,
С приговоркой: «Ах, урод!
Не венчай печальной свадьбы!
Не берись за перевод!»

Вот пиесы приговор:
Из себя Мочалов вышел,
Из терпенья зритель вышел,
Сочинитель в ложу вышел,
А из пьесы — вышел вздор!

Шатров и Дмитриев, Полимнии сыны,
                 Давида вызвали из гроба;
Как переводчики они хоть тем равны,
                 Что хуже подлинника оба.

                  Напрасно называешь
                  Писателем себя.
Я это докажу: бумагу ты мараешь,
Бумага в свой черед марает и тебя.

           По чести, он писатель чудный,
И это видим мы из всех его статей:
          Он пишет их — ужасно трудно,
          А нам читать — еще трудней.

Недавно быв с одним словесником в борьбе,
                          Педантин уверяет,
                  Что знает то, чего никто не знает.
Дней несколько прошло — Педантин объявляет,
Что знает многие достоинства в себе.

Ты много потерпел, Готфред,
       От варварских народов,
Но более потерпишь бед
       От русских переводов.

                            «Нельзя ли вам присесть
И перевод псалмов по-русски перевесть?» —
                          «Готовы мы, ей-ей,
            Но нет татарских словарей».

           Собрались школьники, и вскоре
Михайло Дмитриев рецензию скропал,
          В которой ясно доказал,
Что «Горе от ума» не Мишенькино горе.

Михайло Дмитриев помре,
Он был чиновник в пятом классе.
Он — камер-юнкер при дворе
И камердинер на Парнасе.

Нет подлее до Алтая
Полевого Николая,
И глупее нет от Понта
Полевого Ксенофонта.

О, сколько б вовсе без творений
Осталось наших авторо́в,
Когда б настало возвращенье
Всех перекраденных стихов!
                             Хвостов,
                             Шишков
        И, не считая прочего, —
        Лихонина и Ротчева, —
Степан Петрович Шевырев!

Здорово, новый камер-юнкер!
Уж как же ты теперь хорош:
И раззолочен ты, как клюнкер,
И весел ты, как медный грош.

Сияет Аврора,
Свежа и румяна;
В ней много для взора
И шиш для кармана.

Не в ту силу, что ты жалок,
Не даю тебе я палок,
Но в ту силу, что мне жалки
Щегольские мои палки!

Просвещения Маяк
Издает большой дурак,
По прозванию Корсак;
Помогает дурачок,
По прозванью Бурачок.

Бельведерский Митрофан
Благоверно окрестился,
И Христу он свой талан
В барыши отдать решился.
Но языческий свой сан
Любит гордый Митрофан:
Им одним его ты тронешь.
И указ Синодом дан:
С Бельведера Митрофан
Митрофаном же в Воронеж.

Ах, куда ни взглянешь,
Всё любви могила!..
Мужа ма́мзель Яниш
В яму посадила.
Молит эта дама,
Молит всё о муже:
«Будь ему та яма
Уже, хуже, туже…
В ней его держите
Лет, если возможно,
Хоть бы до десятку,
А там с подорожной
Пусть его хоть в Вятку,
Коль нельзя в Камчатку!»

Идет обоз
      С Парнаса,
Везет навоз
      Пегаса.

Грузя средь бела дня обоз
К потомству лишь чужим товаром,
Извозчик неспроста, недаром
С своим задерживает воз.
Он знает, что добра такова,
Каким дарит перо Сушкова,
По улицам не пустят днем,
А только ночью втихомолку
В чану, воткнув в него метелку
С привешенным к ней фонарем.

Всё, что лишь логике противно,
Есть в том, с кого сей снят портрет.
И нам, друзьям его, не дивно,
Что белокурый он Брюнет.