Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Я слышал, камены тебя воспитали,
Дитя, засыпал ты под басенки их.
Бессмертные дар свой тебе передали —
И мы засыпаем на баснях твоих.

           Я Мятлева Ивана,
           А не твоя, болвана.
Свою ты прежде поищи!
Твои, я чай, пожиже щи.

               «По чести, я не знаю,
За что ты сердишься, о Рифмин, на меня!
        Я, право, слушаю тебя».
       — «А доказательство?» — «Зеваю».

Я, веря слухам, был в надежде,
Что он Варшавой проучен;
Знать, ложен слух. Как был и прежде,
              Всё тот же неуч он.

Ни пакостным стихом, ни пасквилем бесчестным —
                      Ничем тебя не укорят,
А Вяземского все ругают наподхват:
Вот прямо выгода быть вовсе неизвестным.

Князь Вяземский жало
На «Вестник» острил,
Но критикой вялой
Ему ж услужил.
Не стоек он в слове!
Я знал наперед:
Бодливой корове
Бог рог не дает!

                   Как он на демона похож!
Глаза, черты лица, вточь Фаустов учитель!
                  Одно лишь обнаружит ложь:
                  В стихах-то он не соблазнитель.

Хотя из гордости брось перья,
Чтоб не сказали наконец,
Что Мефистофелес-хитрец
У Вяземского в подмастерье.

                 Одна комедия забыта,
                 Другой еще не знает свет;
                 Чем ты гордишься, мой поэт?
Так силой хвастает бессильный волокита.

«Супругов молодых» пустивши в шумный свет,
Он думал подарить семейною нас тайной,
Но в этой тайне нет загадки чрезвычайной:
Из ней узнали мы, что он дурной поэт.

Вот брату и сестре законный аттестат:
Их проза тяжела, их остроты не остры;
А вот и авторам: им Аполлон не брат
               И музы им не сестры.

             В нем страстная к учению охота;
От схоластических избавившись ходуль,
Он в Шеллинге открыл, что бог есть нуль,
                           А Грибоедов что-то.

Не умер я, благодаря судьбе,
           Могу я быть полезен снова:
           Быть в явной с Вяземским борьбе
           И молча плюнуть в Снегирева.

«Не пропущу стиха, и ты бранишь неправо:
           Я не о двух ведь головах!»
           — «Я знаю, друг, ты не двуглавый,
          И век тебе не быть в орлах!
Друг-цензор, пропусти безгрешные стихи!
Где встретится в них мысль, где встретится
                                                            в них сила —
Сквозь пальцы пропусти, как Феб твои грехи,
Как самого тебя природа пропустила».

Как должен быть ему весь кодекс наш знаком:
                   Он то судья — то под судом.

Пять душ по списку послужному
И ровно семеро детей,
А по окладу годовому
Всего три тысячи рублей!
Играл он в банк, но неудача!
Живет как все! За этим вслед
Такая следует задача:
Берет он взятки или нет?

Кто раз был под судом и вышел в подозрение,
Тот, может быть, еще по случаю попал;
Кто два раза, тот плут без всякого сомненья,
              Хотя б судья и оправдал.
Но в утешение для честных остается,
              Что он и в третий попадется.

Из ничего кой-как пробился
И в жизни значил кое-что!
И быв кой-чем, он возвратился
По смерти в прежнее ничто!

Когда талант с фортуной в споре,—
Тот скуп, та хочет наградить, —
Одна лишь слава в сем раздоре
Права их может согласить!
Она совсем без вероломства
Вот как решает дело тут:
Доходит имя до потомства,
А сочиненья — не дойдут.

Слышу я, Барон находит,
Что российский наш язык
Из чухонского возник!
Нет, неверно он выводит!
Но я думаю, Барон,
С вашей прозою баронской
Под конец, быть может, он
Превратится и в чухонский!

Шпыньковский доказал, что взяточники были
                       Бакон и Цицерон!
Жаль! Люди умные, а плутнями лишь жили.
        Вот и Шпыньковский ведь умен!

Что московская цензура?
Инквизиция иль дура?

Три последние светила
Год прошедший погасил!
Там Жуковского могила;
Здесь прах Гоголя остыл!
И Загоскин, добрый малый,
Бросил нас за ними вслед!
Прочит жадно дух усталый
Дарований новых лет!
Тщетна в будущее вера!
Что дарит нам новый год?
Благородного Гомера
Сиволапый перевод!
Говорят, Гомер был нищий,
И без крова, и без пищи,
И ходил он босиком;
Я ничуть не спорю в том!
Знаю я и греков моду,
Что ходили в бородах,
Но не слыхивал я сроду,
Чтоб Гомер ходил в лаптях!

Идет обоз с Парнаса,
Везет навоз Пегаса!
На задний из возов
Присел пиит Свистков!
Пегасово знакомство
На пользу для него:
На задний двор потомства
Пусть свалят и его!

Что знакомы вы с Парнасом,
Не дивит оно меня:
Вы хоть музам не родня,
Не родня ли вы с Пегасом?
Как Пегас, вы без узды;
Те же вверх лететь усилья,
Полетели б хоть куды!
Но у предка были крылья!

Ума вы небольшого,
Но сердцем вы добры.
На что играть роль злого?
Да вы ж и не остры!
Вам суд и самохвальство,
Поверьте, вам не впрок!
Сушковское нахальство —
Наследственный порок!

За что на бедную Рашель
Напал журнальный ваш кобель?
За что Корнеля и Расина
Встречает лаем он, дубина?
Ну, право, не по шерсти он
Во имя Феба наречен!
Топорный самый Аполлон!

Вы говорите, мой любезный,
Что будто стих у вас железный;
Железо разное — цена
Ему не всякому одна:
Иное на рессоры годно;
Другое в ружья превосходно;
Иное годно для подков,
То для коней, то для ослов,
Чтоб и они не спотыкались.
Так вы которым подковались?

«Мамзель Рашель, сказать неложно,
Так и без скуки слушать можно;
А, право, жаль, что не знаком
Ты с нашим бойким петухом»,—
Так говорит осел Крылова,
Так и Григорьев — слово в слово!

Недобрый человек, кто злостью бесполезной
Смутит веселый круг и хватит камнем в лоб.
Твой стих тяжел, но не железный;
Нет! — ты «увесистый булыжник в лапы сгреб!»