Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа
Мы шли по улице и вспоминали смешных до слез коверных клоунов Франца и Фрица, красавца дрессировщика лошадей Вильямса Труцци, римских гладиаторов и лилипутов. А Павлуша Старицкий говорил только о человеке-аквариуме Али бен Саибе.
Утром на уроке естественной истории, который проводила Александра Васильевна Сабунаева в кабинете естествознания, Старицкий подошел к стеклянному аква-террариуму и сказал:
– Александра Васильевна, я прошу меня извинить, но я хочу провести один опыт.
И он достал из аква-террариума небольшую лягушку.
– Сейчас я ее проглочу, – сказал он, – а потом верну ее на прежнее место.
– Прекрати! – закричала Таня Чиркина. – Меня сейчас вытошнит.
– Тогда не смотри, – сказал Старицкий. – Если меня не вытошнит, то тебя и подавно…
– Александра Васильевна! Отнимите у него лягушку! – закричала Муся Гольцман.
– Старицкий, положите земноводное на место, – сказала Александра Васильевна.
– Пусть он ее проглотит! – закричали мальчики. – Это же цирковой трюк.
– Я воспитываю в себе силу воли, – сказал Старицкий, – и я ее проглочу. Смотрите.
И он взял двумя пальцами лягуху и сунул ее себе в рот.
Мы все замерли. А Леля Ершова крикнула:
– Мама!
Лягушка была среднего размера, но проглотить ее было нелегко. Улыбка исчезла с Павлушиного лица, он явно мучился, но, будучи волевым человеком, он не мог отказаться от своего намерения. И он проглотил ее.
Правда, он подавился лягушкой, закашлялся, но к нему подскочил Юган и ударил его по спине. Лягушка явно прошла.
– Товарищи! Она там скачет! – с ужасом произнес Павел. – Она там прыгает!..
– Запей хоть водой, – сказала Александра Васильевна и поднесла ему стакан с водой.
Он запил, и улыбка вновь появилась на его лице.
Мы все зааплодировали.
– А теперь давай ее обратно! – закричал Селиванов.
Павел открыл рот, но хитрая лягушка так и не появилась.
– Ну, что ты сделал? – спросила Александра Васильевна. – Ты лишил наш кабинет отличного экземпляра.
– Я думал, она пойдет обратно, – сказал Павел. – Не волнуйтесь, я вам поймаю новую, еще лучше.
Этот Павлушин опыт занял почти весь урок, и Александра Васильевна так и не смогла нам рассказать о живородящих папоротниках.
Весь день Старицкий себя неважно чувствовал, часто икал и жаловался на странное ощущение в желудке. Но он был героем дня, и с тех пор за ним укоренилось звание "пожиратель лягушек" или "человек-аквариум".
Пить керосин он уже не пытался.
ХИМИЯ
Николай Александрович Гельд преподавал у нас химию. Я и сейчас вижу его, высокого, стройного блондина, окруженного пробирками, ретортами и тонкими стеклянными трубками. Он смотрит на нас веселыми глазами, а рядом что-то шипит, взрывается, происходят таинственные реакции, что-то дымится и ужасно пахнет.
Муся Гольцман большими глазами смотрит на Гельда и, не глядя в тетрадку, записывает диктуемые им формулы.
Гольцман у нас первая ученица. Она все знает на "отлично", никогда не разговаривает на уроках, всегда поднимает руку и первой решает все задачи. Ей, наверно, позавидовали бы и Менделеев, и Ньютон, и сам Пифагор.
Она не выносит запаха сероводорода и боится азота.
Но она любит Гельда. Она пожирает его своими большими изумленными глазами, следит за каждым его движением и, кажется, готова проглотить мелок, которым он записывает на доске формулы. Она в восторге от его строгого черного пиджака, от выглядывающих из рукавов ослепительно белых манжет с серебряными запонками в виде молоточков, от его выутюженного кремового воротничка и тонко повязанного синего галстука. Она всегда волнуется, когда он вдруг по болезни пропускает урок. Худеет, бледнеет и ходит как потерянная по коридору и заметно розовеет, когда он появляется на пороге химического кабинета.
– Какой твой самый нелюбимый предмет? – спросил у нее как-то я.
– Химия! – решительно ответила Муся.
– Почему же ты так хорошо ее знаешь?
Муся всегда отвечала мгновенно на любой вопрос, но на этот она почему-то не смогла ответить.
– А как ты относишься к Николаю Александровичу?
– К кому? – спросила она и начала почему-то заикаться и, пробормотав "мне нужно бежать", бросилась в химический кабинет, где она устанавливала штативы с пробирками и разжигала спиртовку для опыта с ненавистной ей соляной кислотой, которой не раз прожигала новое платье. А на занятия по химии она всегда являлась в новом платье. Она рыдала, зубря элементы Менделеева и моя химическую посуду.
– До чего же я ненавижу эту химию! – жаловалась она подругам на перемене и смотря на дверь учительской – не выходит ли из нее Николай Александрович.
Она дрожала, когда он проглядывал список учеников, и, если он вызывал не ее, у нее в глазах показывались слезы. Ее всегдашней мечтой было скорее окончить школу, чтобы навсегда забыть эту проклятую химию.
Как-то мы стояли с ней у школьной столовой в ожидании горячего завтрака, и ее нечаянно толкнул пробегавший мальчик из 2-го "А" класса. Она чуть было не упала и выронила учебник. Из него выпала какая-то маленькая фотокарточка.
– Что за фото? – спросил я.
– Это папа моей двоюродной сестры, – ответила Муся, схватила карточку и съела ее.
– Что же ты его кушаешь?
Муся страшно покраснела и выбежала из столовой.
Тогда я не знал, что это была фотография Николая Александровича Гельда. Об этом я узнал через пятьдесят лет, когда Муся стала известным ленинградским химиком.
ВИЛЬЯМ ХАРТ И ТАНЯ ЧИРКИНА
У папы было хорошее настроение. Он достал виолончель и сыграл "Элегию" Массне. А затем вошел в мою комнату и сказал:
– Пойдем в кино. В "Ниагаре" сегодня идет какойто ковбойский фильм с участием Вильяма Карта.
Быстро полетели все учебники и тетради. Я схватил пальто, и через минуту мы были на улице. Купили билеты и вошли в зал кинотеатра.
Фильм произвел на меня впечатление. Летели кони, раздавались бессчетные выстрелы, кто-то умирал, катясь под откос, над кем-то проносился гудящий поезд. Но самое главное было не это: через три ряда от себя я увидел Сашу Чернова с какой-то совершенно новой, абсолютно неизвестной мне девочкой. Она была в серой шубке, и на голове у нее была меховая шапочка. Когда она ее сняла, из-под нее выскочила маленькая темная косичка с зеленым бантиком. Девочка показалась мне красивой.
"Все! – подумал я. – Завтра же сообщу всем эту новость. Воображаю, как будет переживать Таня Чиркина. Так ей и надо, между прочим. Как будто на Сашке сошелся весь свет. Как будто нет мальчиков, кроме Сашки…"
И я уже почти не смотрел картину. Я думал о том оживлении, которое внесу в класс, о том, с какими подробностями я буду рассказывать об этом событии.
Представляю себе, как будет расстроена Танька. Она же считает, что она единственная в мире красавица.
И вдруг какая-то неизвестная девочка встает на ее усеянном розами пути. Танька наверняка будет плакать в женской уборной. И, конечно, не сможет решить задачу по письменной алгебре, и Пестриков скажет: "Что это с вами сегодня, Чиркина?" И Сашка будет весь день на меня кукситься и, может быть, скажет: "Ты, Володька, свинья. Зачем тебе надо было разоблачать меня?"
А действительно, зачем мне это надо? Для чего мне, чтобы Таня плакала? С какой стати мне ее расстраивать? Пусть она продолжает думать, что лучше ее нет.
Пусть она не знает об этой девочке. Пусть думает, что Сашка не может без нее жить, если ей так лучше.
И пусть она сегодня решит задачу по алгебре и Пестриков ее похвалит.
Я пришел в школу и, встретив Сашку, сказал ему:
– Не думай, что тебя никто не видел вчера в "Ниагаре"… Кажется, ты был не один… Я не интересуюсь, с кем ты был, и никому не собираюсь об этом рассказывать. Но мне кажется, что тебе не нужно огорчать одну девочку по имени Таня.
Сашка покраснел, но ничего не сказал.
А я подбежал к Тане и сказал:
– Вчера, между прочим, встретил Сашку, ходит печальный один по Большому проспекту возле Съезжинской улицы (в этом районе живет Таня)…
– Да что ты говоришь! – воскликнула Таня, и на губах ее мелькнула улыбка.
На письменной Таня одной из первых решила задачу, и Александр Дмитриевич сказал:
– Чиркина молодец. Это меня радует.
Я шел после занятий домой, и у меня было прекрасное настроение. Я подумал: кажется, я сегодня сделал доброе дело, и, оказывается, это очень приятно.
БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН
Володя Грозмани – прославленный филателист.
И, вполне естественно, один из лучших географов нашей школы. Он знает все города во всех странах мира, в Ленинграде он знает все улицы и переулки; по-моему, он знает даже все города нашего Союза и куда ехать с какого вокзала. За годы учения в школе я не слышал от него никаких других слов кроме "Никарагуа", "Судан", "Лабрадор", "Уругвай", "Боливия", "Гаити". Он мог запросто ответить, сколько зубчиков у марки Новой Зеландии или чей портрет изображен на австрийской марке 1915 года. Он был заядлым путешественником в душе и пользовался всеобщим уважением.
