Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа
– Это красавица актриса, которая влюблена в военного по имени Эдвин.
Я ходил с ней и с ее мамой в Музкомедию. Мама была в шикарнейшем платье, и на каждой руке у нее было по браслету. Мы сидели в ложе бенуара, и нам все было очень хорошо видно. Я первый раз видел такое о любви: Эдвин влюбился в Сильву и очень хотел жениться, а его родители были категорически против.
Они не могли допустить, чтобы их сын женился на артистке, которая выступает в кабаре. Кабаре – это такой ресторан, который открыт всю ночь, и там пьют и курят. А симпатичный молодой человек, большой трепач, по имени Вони, поет даже такие слова: "Без женщин жить нельзя на свете". В общем, мне это дело понравилось и Леле тоже. Она сказала:
– Я бы тоже хотела так жить, выступать в кабаре, и никакие родители не помешали бы мне любить того, кого я хочу.
– Пойдем с тобой еще раз в театр? – спросил я.
На что Леля ответила:
– Я не могу каждый раз ходить с одним и тем же.
Я люблю, чтобы вокруг меня было много разных мужчин.
И в следующий раз она пошла с кем-то вообще из другой школы.
Говорят, что ее даже приглашали сниматься в кино, но мать ей запретила.
На школьном вечере, посвященном Первому мая, она всю торжественную часть просидела с Никсон Бостриковым, а когда начались танцы, танцевала только с Мишей Дьяконовым, который был на два класса старше. В антракте Никса Бостриков ударил ее по лицу. Бострикова на две недели удалили из класса, а Леля перевелась в другую школу, и больше я ее не видел. Говорят, что она вышла замуж за какого-то турецкого дипломата и уехала в Константинополь.
А по другим слухам – она работает машинисткой в каком-то учреждении и награждена медалью "За трудовое отличие".
СУД НАД АНТОНИО САЛЬЕРИ
– У меня к вам есть предложение, – сказала Мария Германовна. – Давайте устроим суд над композитором Сальери. Отдадим этому делу один из уроков литературы. Роли распределим так: Сальери будет играть Навяжский, Моцарта – Поляков, на роль слепого скрипача пригласим Борю Энкина из восьмого "Б". Обвинителем будет Кричинская, защитником – Селиванов, судья – Рабинович. Дружинина, Купфер и Смирнов будут присяжными заседателями. Все должны хорошо знать эту маленькую трагедию.
Мария Германовна Арлюк сияла от восторга. Ее радовала ее придумка. Маленькая, остроносая женщина, казалось, выросла от своей мысли.
– Судей мы оденем в плащи, а Моцарту и Сальери раздобудем белые парики. Володя может сыграть на рояле "Турецкий марш", а Шура, к сожалению, не играет.
Но мы уговорим кого-нибудь из ребят старших классов, кто играет на рояле, изобразить нам что-нибудь Сальери. Например, несколько тактов из "Тарара". А Энкин изобразит нам что-нибудь из "Волшебной флейты" Моцарта.
– А как будет с вином? – спросил Навяжский.
– С каким вином? – испугалась Мария Германовна.
– Они же пьют вино в трактире, Моцарт даже говорит Сальери: "За твое здоровье, друг, за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии…"
– Это верно, но ты, Шура, забыл, что ты обращаешься к нему: "…Постой, постой!.. Ты выпил!., без меня?" – напомнила Мария Германовна.
– Но все равно ясно, что на столе стояла бутылка с вином.
– Хорошо. Я вам куплю бутылку лимонада. Подождите! Вы меня ввели в заблуждение. Какая бутылка?
Какой трактир? Суд же будет происходить не в трактире, а в помещении суда. Кто же пьет в суде? Не сбивай меня, Навяжский.
– Все равно вино необходимо. Оно будет присутствовать как вещественное доказательство. Его. будут исследовать химики, чтобы найти в нем следы яда Изоры.
– Это возможно. В общем, готовьтесь, ребята. Назначим суд на пятницу одиннадцатого января.
Пришел этот день. Ольга Ефимовна на уроке истории очень нервничала, потому что все волновались и переговаривались в ожидании суда и никто не слушал, что она говорила о Нероне. Но прозвенел звонок, все рванулись со своих мест, Штейдинг и Романов привезли в класс рояль, который они тащили со страшным шумом из зала. Дружинина, Купфер и Рабинович примеряли мантии, а мы с Навяжским убежали в раздевалку приклеивать парики с хвостиками и бантиками.
Яковлев и Юган расставляли парты, изображающие скамью подсудимых и столы прокурора и адвоката.
Мария Германовна села за угловую парту, рядом с Эллой Бухштаб, изображавшей судебного корреспондента "Вечерней газеты". Поднялся секретарь суда Юра Чиркин и громовым голосом произнес:
– Суд идет!
Вошли Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов в черных судейских мантиях и уселись на свои места.
Торжественно вошли прокурор и адвокат – Кричинская и Селиванов.
– Введите обвиняемого! – сказал, улыбаясь, Бобка Рабинович.
И конвойные – Штейдинг и Романов – ввели Навяжского – грустного композитора в белом, припудренном парике, который был ему мал и еле держался на Шуриной голове.
– Объявляю судебное заседание открытым. Слушается дело Антонио Сальери, 18 августа 1750 года рождения, австрийца, композитора, по вопросу преднамеренного отравления Моцарта Вольфганга Амедея. Подсудимый здесь?
– Тут, – взволнованно отозвался Шурка.
– Тогда слово имеет общественный обвинитель товарищ Кричинская Ира.
Кричинская поднялась со своего места, раскрыла папку обвинения, откашлялась и начала:
– Перед нами сидит посаженный на скамью подсудимых композитор А. Сальери. Мы знаем его как хорошего композитора и друга покойного В. Моцарта. Что же касается Моцарта, то его музыка завоевала весь мир. Сам Сальери даже называл его новым Гайдном.
Мы восторгаемся операми Моцарта, его фортепьянными произведениями и потрясающим душу Реквиемом.
Писать и писать бы еще великому Моцарту, но завистливый друг в кавычках – этот самый Сальери – предает дружбу, вызывает доверчивого и наивного Моцарг та в трактир Золотого Льва и бросает ему в бокал вина порошок смертельного яда, подаренный ему осьмнадцать лет тому назад его возлюбленной, некой Изорой, фамилия которой осталась до сегодняшнего дня неизвестной. Ничего не подозревающий юный Моцарт, которому Сальери из подхалимства говорил такие слова:
"Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь", выпивает этот ужасный напиток, сразу же чувствует себя плохо и уходит домой спать. Дома ложится в постель и умирает.
Умер гений мировой музыки, светило нашего искусства. Умер, оставив без средств жену и двух маленьких детей. Обнаглевший Сальери любил говорить: "Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше".
Неправда! Есть правда выше. Это наш советский суд.
И мы обязаны осудить убийцу-отравителя А. Сальери.
Я требую для него высшей меры наказания, и я верю, что присяжные заседатели и зал поддержат меня.
Я кончила.
Раздались аплодисменты. Улыбаясь приглаживала свою растрепавшуюся прическу Мария Германовна, ерзал на скамье подсудимых Сальери – Навяжский, то и дело поправляя съезжающий парик.
– Обвиняемый Сальери! – вызвал Рабинович. – Встаньте, вы находитесь в суде.
– Извините, – сказал Шурка и встал.
– Ваша фамилия.
– Сальери.
– Имя.
– Антонио.
– Признаете себя виновным?
– Ни в коем случае. Я не убивал Вольфганга.
Я обожал искусство, и я любил безумно этого талантливого юношу. Его мысли были моими, его желания были моими желаниями.
– Вы в этом уверены?
– Убежден.
– Вызовите свидетеля номер один.
Входит Боря Энкин в кожаном пальто со скрипкой в руках, на которых вязаные перчатки. Он идет с закрытыми глазами, протянув вперед свободную руку. Он же слепой.
– Свидетель, отвечайте правду. Где вы были четырнадцатого октября " пять часов вечера?
– Я был в трактире "Веселая овца". Это было так: я стоял перед дверью трактира и играл на своей скрипочке одну штучку Амедея Вольфганга Моцарта. Ко мне подошел молодой человек и сказал: "Старик, хочешь заработать? Тогда идем со мной в заведение. Я дам тебе несколько монеток, и еще выпьешь бокальчик".
Ну, я, конечно, не дурак выпить и пошел. Там в отдельном кабинете сидели двое – этот молодой человек и пожилой товарищ, который все время ругался и обозвал меня негодным маляром, который пачкает какуюто мадонну. Я не маляр и никого не пачкал, честное слово. Потом я играл этим товарищам арию Дон-Жуана опять же Моцарта. Вот эту…
И скрипач сыграл арию. Боря отлично играл, но в это время почему-то открыл глаза и на несколько минут прозрел.
– Слепой! Почему ты глаза раскрыл? – крикнул Толя Цыкин.
– Потому что настоящая музыка раскрывает глаза, – находчиво ответил слепой.
– Продолжайте, – серьезно сказал Бобка.
– А продолжать нечего. Сказали мце "пошел, старик", и я убрался восвояси.
– Почему же вы, Сальери, любя музыку и почитая Моцарта, а слепой играл именно Моцарта, не захотели слушать его музыку?
