Елена Лактионова - Вот пришел папаша Зю…
— А я подарю тебе огромный букет роз! — включился в игру Михаил Сергеевич.
— Нет, Ми, на наши пенсии ты больше не сможешь покупать мне розы букетами. Ты подаришь мне одну розу. А я подарю тебе букетик фиалок.
Михаил Сергеевич совсем размяк. У него опустились не только уголки губ, но щёки, брови; ему вдруг захотелось зарыться лицом в эту родную — до боли — грудь его дорогого, любимого Захарика, ближе и роднее которого у него никого не было и нет, и по-мальчишески разрыдаться, — как рыдал он только в детстве на груди матери. А Раиса Максимовна всё гладила его по щекам, плечам, держа его руку в своей, и продолжала утешать:
— А сейчас я покормлю моего маленького Ми… Он, наверное, очень проголодался. У нас в холодильнике ещё осталось кое-что… У нас есть курочка, и кусочек балычка, и совсем немножко икорки… Сейчас я раздену моего маленького мальчика, а то он до сих пор сидит в пальто и шляпе, а пальто у него всё в извёстке…
Раиса Максимовна стала нежно и бережно, как ребёнка, раздевать мужа. Она сняла с него шляпу и положила на тумбочку, она стала расстёгивать его пальто, приговаривая:
— Вон шляпа-то как измялась, и пальто нужно чистить… Но ничего, я почищу, всё будет хорошо…
Шляпа Михаила Сергеевича, неловко брошенная на тумбочку, не удержалась, упала на пол и покатилась. Из-под обода шляпы выскочила на ковёр забытая, вчетверо сложенная купюра. Это были сто долларов, некогда поданные Михаилу Сергеевичу щедрой рукой Черномора.
Мать
В октябре по амнистии выпустили из тюрьмы сына Ниловны — Пашку. Он вернулся домой тощий и обозлённый.
Ниловна особой радости не проявила; пришёл — ну и ладно.
Недели две Пашка из дому не выходил — отсыпался, отъедался. То просто лежал, смотрел в потолок. А потом вдруг стал уходить и подолгу не возвращаться.
— Хватит лоботрясничать-то! — корила его Ниловна. — Давай на работу устраивайся. На моей шее сидеть, что ли, собрался?
Пашка дёргался, уходил, хлопая дверью, и снова надолго исчезал.
Однажды Ниловна возвращалась из лавки. В руках у неё была авоська, в которой покачивался из стороны в сторону кочан капусты.
Вдруг Ниловна увидела шествующую по улице ей навстречу нестройную колонну людей.
— Ба-атюшки ты мои, — сощурила она глаза, вглядываясь. — Никак хоронют кого?
— Гомосеки идут, — пояснил стоящий рядом молодой человек с «кейсом», успевший прочитать плакаты в колонне. — За свои права борются.
— Ничего, коммунисты им быстро мозги вправят, — злорадно пообещал бородатый дядька. — И права вмажут, и обязанности. В одном флаконе.
— Нет, вы только гляньте на этих педиков! — воззвала к окружающим тётка с хозяйственной сумкой. — Развели эти демократы гадости всякой! Стрелять их всех надо! Тьфу! — плюнула тётка себе под ноги. — Извращенцы!
— Гомосексуализм не извращение, — объяснила тучная дама в шляпке, похожая на актрису Фаину Раневскую. — Извращение — это колхозы и коммунальные квартиры.
Колонна приближалась. Прохожие кто с любопытством, кто с нескрываемой брезгливостью вглядывались в лица демонстрантов, читали их плакаты. Оказалось, это были не только «гомосеки и педики», а вообще секс-меншинства, устроившие шествие. Впереди колонны шли геи, за ними немногочисленной кучкой лесбиянки, за ними, совсем скромно, шествовали зоофилы, некрофилы, и прочие «любители».
Ниловна, любопытная ко всевозможным зрелищам, достала из кармана очки и подошла к краю тротуара.
Вдруг в первых рядах колонны она углядела своего Пашку, несшего портрет Чайковского. Для неё это было так неожиданно, что сначала она даже растерялась.
«Эх, взять бы этот портрет бородатого мужика — предводитель, что ли, ихний? — да Пашку бы им по всем местам», — захотелось Ниловне.
Она встала у поребрика и стала ждать приближения сына.
Неожиданно из-за угла вылетел микроавтобус с омоновцами и остановился на пути демонстрантов, перекрывая им дорогу. Из автобуса высыпали дюжие ребята с дубинками и щитами в руках, образовав перед шествием плотную шеренгу.
— Ваша демонстрация несанкционирована! — перед шеренгой встал полковник с «матюгальником», пытаясь договориться с «любителями» по-хорошему. — Просьба разойтись!
Демонстранты остановились. Портрет Чайковского в пашкиной руке дрогнул, накренился, но выстоял.
Прохожие пугливо прятались в подворотнях, тротуары вокруг быстро пустели. Остались противостоять друг другу лишь жалкая колонна демонстрантов и вооружённые до зубов омоновцы за стеной щитов. Да Ниловна на поребрике между теми и другими с капустой в авоське.
Переговорщик был в хорошем настроении, ему хотелось поговорить.
— Ребятки! — отеческим тоном взывал он. — Что ж вы разрешение-то от властей не получили? Нехорошо. Вы взрослые люди, должны сами понимать, что на любое шествие или демонстрацию, или карнавал, например, — пытался острить полковник, — сначала нужно получить санкцию властей.
— Нас не хотят санкционировать! — стали выкрикивать демонстранты. — Для них нас как бы нет. А мы есть!
— Я сам вижу, что вы есть! — шутил «матюгальник». — Давайте сделаем так: я расскажу властям, что видел вас собственными глазами, что вы существуете. И в следующий раз вам обязательно дадут разрешение. А сейчас вы разойдётесь по домам!
— Мы никуда не пойдём! — сопротивлялись «любители». — Мы хотим отстаивать свои права.
— В следующий раз вы их обязательно отстоите, — пообещал полковник. — А сейчас по домам, ребятки, по домам.
«Ребятки» переминались с ноги на ногу, не спеша расходиться. Благодушный тон полковника расслаблял.
— Всё равно ведь дальше не пройдёте, — продолжал увещевать «матюгальник». — Мы вас не пропустим. А если не разойдётесь по-хорошему, мы вас немножко будем разгонять. Глядишь, и подстрелим кого невзначай…
Полковнику надоели разглагольствования. Он уже нетерпеливо поглядывал на часы. Обе стороны стояли друг против друга, не решаясь ни на какие действия. В воздухе повисла напряжёнка.
Первой не выдержала Ниловна.
— Пашка! — заорала она. — А ну иди домой, пидарас проклятый! Я тебе дома задам взбучку-то!
Демонстранты и омоновцы грохнули от смеха. Пашка вздрогнул, зыркнув глазами на мать, и покраснел, как красна девица.
Ряды демонстрантов, и до того нестройные, совсем расслабились, дрогнули и смешались. Воспользовавшись этим обстоятельством, отец-увещеватель дал знак, и шеренга щитов медленно двинулась на «любителей». Вот они загородили от Ниловны Пашку, она лишь по торчащему над головами портрету «предводителя» могла следить за его местоположением. Потом всё смешалось — демонстранты и омоновцы, послышались удары дубинок, первые крики пострадавших. «Предводитель» накренился и повернулся к Ниловне оборотной стороной. Ниловна бросилась в побоище, расчищая себе путь авоськой с капустой, раскручивая её, как снаряд, и колотя без разбору по головам то омоновцев, то «любителей». Она ориентировалась на «предводителя», как на маяк, и скоро к нему выплыла. Но тут она почувствовала удар дубинкой по плечу.
— Ах ты ж… охломон эдакий… — пришла в ярость Ниловна.
Она раскрутила в авоське капусту и со всего маху, наугад, огрела кого-то по каске, выпустив от удара своё орудие. Тут же от сильного толчка она улетела куда-то в сторону и очутилась рядом с Пашкой, прикрывавшимся от ударов своим «предводителем», — его обихаживали, оттесняя к тротуару, два омоновца. С воинственным кличем «Пидарас чёртов!» Ниловна бросилась на сына, растолкав «охломонов», и вырвала у него из рук «предводителя».
— Отдай Петра Ильича! — дёрнулся к матери Пашка.
— Так это проклятый Пётр Ильич вас взбаламутил? Так вот же тебе!
И Ниловна принялась древком от «предводителя» обихаживать своего Пашку, ничуть не нежнее, чем это делали омоновцы дубинками.
— Ты чего, мать?! — закрывался от неё руками Пашка. — Чего я те сделал-то?
— Опозорил ты меня, вот чего! Несчастье ты моё! — не унималась Ниловна. — Только из тюрьмы пришёл, опять хочешь? Там из тебя дурь-то не выбили, так я выбью.
Она продолжала усердно орудовать древком, желая выбить из сына «пидараса» и вернуть его в дом нормальным человеком. Но перековать сына своими силами она, видимо, потеряла надежду. Увидя рядом омоновцев, она крикнула им:
— Ребятки, заберите Пашку моего, пидараса. Нет у меня сладу с ним. Может, вы что сделаете.
И Ниловна отступила от сына, открыв его омоновцам. Те, не долго думая, набросились на беззащитного Пашку, заломили ему руки за спину и поволокли к автобусу.
А Ниловна, швырнув «предводителя» наземь, плюнула в его поганую бородатую рожу и растёрла ногой.
— У, зараза, все беды от тебя, — объяснила она ему.
В срочном порядке Госдумой была восстановлена 121-ая статья об уголовной ответственности за мужеложество, и Пашка снова загремел на четыре года.
