Елена Лактионова - Вот пришел папаша Зю…
В срочном порядке Госдумой была восстановлена 121-ая статья об уголовной ответственности за мужеложество, и Пашка снова загремел на четыре года.
…И «… мать»
Когда Зюзюкин распустил все партии, кроме партии пенсионеров (и своей, разумеется), депутаты Госдумы так перепугались, что добавили к пенсиям пенсионеров по три деноминированных рубля. Правда, немного раньше, когда стали известны результаты выборов, депутаты перепугались ещё больше и со страху выписали себе ежемесячно премиальных по шесть тысяч тогда ещё неденоминированных рублей (триста деноминированных).
К октябрю месяцу оголодавшие пенсионеры, ещё ни разу не получившие своих пенсий с трёхрублёвой добавкой, организовали демонстрацию к Белому дому. Их идейным вдохновителем и организатором был председатель партии пенсионеров Сергей Антрошенко, сам, впрочем, возраста совсем не пенсионного.
Пенсионеры несли плакаты «Где наши пенсии?», «Пенсионеру — достойную пенсию и достойную жизнь», «Депутатов — на наши пенсии» и т. д. Впереди шествия два дедка несли огромный плакат, на котором был изображён тощий, дохнущий с голоду пенсионер с тремя рублями в руке; под ним было написано: «Я хочу кушать». Рядом с пенсионером стоял «упакованный», с брюшком, депутат, облокотившийся сразу на два «мерса». Депутат изрекал: «Дяди тоже хочут кушать».
Демонстрация подошла к Белому дому и стала требовать выхода к себе кого-либо из депутатов. Но депутаты были ужасно заняты, им совершенно было не до каких-то пенсионеров.
Депутаты, то бишь народные посланники решали весьма важный для себя вопрос. Вопрос был просто архиважный, касающийся жизни и смерти каждого из них.
Дело было в том, что когда президент-коммунист распустил партии и партийные блоки, депутаты, в своём большинстве до этого принадлежащие к каким-либо партиям, быстро сориентировались в текущем моменте и объявили себя независимыми. Потом они снова сориентировались, воспылали любовью к бессмертному делу Ленина и, кто поодиночке, кто группами, повалили подавать заявления в компартию. Некоторые, подсуетившись, уже ходили в кандидатах. Многие отыскивали свои старые партбилеты (кто не успел продать их за валюту иностранцам) и, потрясая ими, требовали восстановления справедливости. Депутаты члены КПРФ чувствовали себя ветеранами, старой гвардией и пытались свести счёты со своими бывшими идейными противниками, которые вдруг резко порозовели.
В это утро между депутатами как раз возникла небольшая рабочая потасовка на темы:
— можно ли считать коммунистом того, кто им был до августа 1991 года, ведь коммунисты теперь не те?
— нечего принимать в ряды компартии идейно нестойких товарищей, которые на поверку оказались совсем не товарищи!
— и вообще: настоящие коммунисты только те, кто все эти трудные годы оставался верен делу Ильича вместе с Геннадием Андреевичем, а все остальные продажные сволочи!
Депутаты так распалились, ведя свои дебаты, что стали бросать друг в друга пластмассовыми стаканчиками, папками и авторучками. И вот, когда один из депутатов запустил в другого депутата папкой, из неё неожиданно выпал партбилет старого, допутчевского образца, которым первый депутат хотел воспользоваться для восстановления справедливости. Депутат, в которого бросили папкой с выпавшим партбилетом, ужасно этому обрадовался, приняв как подарок судьбы, быстро подобрал партбилет и заорал, перекрывая гомон всех остальных:
— Партбилетом швыряешься, подонок?! Партбилетом?!!!
Всё вокруг замерло, а депутат, который огласил, что в него бросили партбилетом, подняв его высоко над головой, как Данко своё сердце, прошёл к трибуне. Перед ним испуганно расступались, чуя жаренное. Депутат, в которого бросили партбилетом, вспрыгнул на трибуну и произнёс краткую обвинительную речь.
— Товарищи! Ради этого священного документа люди гибли на фронтах гражданской и Отечественной войн. Умирали под пытками гестапо и гибли в газовых камерах концлагерей. Политые кровью и трудовым потом партбилеты стучат в наши сердца! Но, к сожалению, среди нас есть такие, претендующие на высокое звание коммуниста, для которых этот священный документ не что иное, как кусочек картона, которым можно швырнуть в лицо собеседнику, как какой-нибудь папкой или авторучкой. Это очень больно, товарищи, для сердца истинного коммуниста, которым я надеюсь в ближайшее время стать.
Депутат, надеющийся стать истинным коммунистом, выдержал необходимую паузу и скорбным голосом вынес приговор:
— Нет больше среди нас, товарищи, бывшего коммуниста… — и депутат прочитал имя несчастного.
При этих словах он полез в карман, и депутат, про которого объявили, что его больше нет, решил, что сейчас тот достанет пистолет и тут же, на месте, его расстреляет (и, пожалуй, поделом), — и сердце его сжалось. Но депутат, огласивший приговор, достал дорогую американскую зажигалку, чиркнул — и поджёг партбилет. Зал замер. Депутат, которого только что подожгли, рванулся к трибуне и заорал:
— Не трожь, сволочь!
Но пурпурные корочки загорелись, скручиваясь трубочкой. Депутат, поджёгший бывшего коммуниста, аккуратно проследил, чтобы сгорел каждый листочек со штампиками «уплачено» до августа девяносто первого года. Зал, включая обладателя горящего партбилета, завороженно следил за маленьким костерком на трибуне: ведь недаром говорят, что в огне есть что-то магическое… Особенно, когда на твоих глазах горит депутат, с которым только что в буфете ты пил пиво.
В это самое время к Белому дому и подошли пенсионеры. Разумеется, депутатам было не до них.
Пенсионеры простояли у Думы четыре часа.
За это время их численность удвоилась: прознав про демонстрацию, к ним подтянулись свежие силы почти со всей Москвы. Совершенно случайно среди них оказалась Ниловна. Она обожала всевозможные скопления людей: очереди, давки в транспорте, коммунальные кухни и демонстрации. К тому же скопление здесь было не пидарасов каких-то, тьфу на них, прости Господи, а таких же пенсионеров как она. На сей раз в её авоське провисали полбуханки ржаного хлеба и пакет молока.
Рядом с ней стояли две интересные беседующие старушки. Ниловна ухом была с ними, и время она провела славно. Одна старушка была в платочке и очках на самом кончике носа — как оказалось, её звали Авдотья Никитична. Другая, совсем ещё не старушка, а можно сказать, дама глубоко постбальзаковского возраста — полная, интеллигентная в шляпке, надетой на кружевной шарф — Вероника Маврикиевна. Чтобы зря не терять время, она взяла с собой вязание; спицы ловко мелькали в её руках.
— Может, выплатют пенсии-то. Али добавют чё, — предположила Авдотья Никитична, облизывая выпяченную нижнюю губу и глядя поверх очков.
— Ах, хоть бы рубликов по десять-пятнадцать, — мечтательно закатила глаза Вероника Маврикиевна. — А то ведь совсем невмоготу.
— Да, как же, размечталась: добавют — жди! — урезонила подругу Авдотья Никитична. — Они теперича только тем будут добавлять, кто в коммунистической партии состоит.
— Ах, так может быть, мы с вами вступим в эту самую коммунистическую партию, Авдотья Никитична? — предложила Вероника Маврикиевна, оставив на минуту своё вязание. — Нас возьмут?
— Меня, может, и возьмут, а вот тебя, Маврикивна, точно нет.
— Это почему же? — искренне удивилась Вероника Маврикиевна.
— Потому, Маврикивна, чтобы коммунистом быть, нужно быть сознательным, — втолковывала своей наивной подружке Авдотья Никитична. — А ты, помнишь, на прошлой неделе, когда штору вешала и со стула упала, два дня без сознания была?
— Ах, это! Ну, в таком случае, вы, Авдотья Никитична, тоже в коммунисты не попадёте.
— А я-то почему?
— Я слыхала, чтобы попасть в коммунисты, нужно год в кандидатах проходить. А вы года в кандидатах не протянете. О-хо-хо-хо-хо! — манерно залилась смехом Маврикиевна, и полный бюст её заколыхался.
— Дура ты, Маврикивна, — обиделась Авдотья Никитична. — Да ты, может, ещё быстрей меня помрёшь.
— Я пью бальзам Биттнера, — возразила Вероника Маврикиевна.
— Вот от него и помрёшь, — взяла реванш Авдотья Никитична и закудахтала, как наседка.
Наступила короткая пауза. Вероника Маврикиевна, полная достоинства, посчитала бесполезным продолжать спор. Только спицы мелькали в её руках.
— Зюзюкин говорит, что коммунисты теперь не те, — снова начала разговор общительная Вероника Маврикиевна.
— Они теперь коммунисты-два, — пояснила Авдотья Никитична. — А главный коммунист-два — Геннадий Андреевич Зюзюкин.
— А главный коммунист-один кто же? — поинтересовалась Маврикиевна, приостановив вязание.
— Как кто? — посчитала неуместным её вопрос Авдотья Никитична. — Ильич, конечно.
— Брежнев?
— Ой, ну и дура же ты, Маврикивна! Ленин, конечно.
