Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа
Предстояла письменная работа по химии. Мы должны были решать задачи по эквивалентности.
Навяжский договорился с тем же Гохштейном, который у нас был отличником и по химии. Система была оговорена та же: Гохштейн подсматривает через дверь написанные на доске задачи и передает решение по телефону.
Навяжский явился с завязанным ухом.
– Извините, – сказал он, – у меня воспаление среднего уха, и я с компрессом.
– Если ухо не помешает вам в решении задач, пусть оно будет завязано, – сказал Николай Александрович. – Вы решайте, а я уйду на двадцать минут – мне нужно в учительскую. За меня в классе останется Юган. Он отвечает за порядок.
Юган уселся на учительский стул, а Николай Александрович вышел из класса.
Задачи были нелегкие, мы все волновались и перечеркивали написанное, но нет-нет да смотрели на Навяжского, который краснел, потел и теребил свою повязку.
– Ребята, я ничего не слышу. Вначале я слышал прекрасно Мишкин голос, а сейчас только гудит. Что это за гул, не понимаю…
Так он ничего и не написал. И когда возвратился Николай Александрович, подал ему пустой листок.
– Я не успел, – сказал он.
– А как же ваша специальная передача? – спросил Гельд Шурка покраснел, растерялся и спросил:
– К-как-кая п-пе-редача?
– Телефонная, – сказал Гельд. – Вы изобретатель, и я изобретатель. Я увидел провод, идущий из-под вашей повязки, вышел из класса, выяснил, куда этот провод идет, и мне не стоило труда догадаться, в чем дело.
Тогда я подключился к этому проводу и начал глушить вашу передачу. Вам следовало бы поставить "неудовлетворительно", но за техническое изобретательство я вам ставлю "не вполне". И запомните: всякое изобретательство служит делу прогресса. А ваше – служит только упрочению незнания и темноты. А теперь развяжите свое весьма среднее ухо.
НЕ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ДОМА РОМАНОВЫХ
Сейчас в помещении Зимнего дворца – продолжение Эрмитажа, вывешены великолепные полотна европейских мастеров живописи и выставлена скульптура, а в 1924 году здесь были еще комнаты Александра Первого, Александра Второго, Александра Третьего, Николая Первого и Николая Второго – последнего русского государя, – последнего из царского дома Романовых. Все было сохранено так, как было, – спальные и столовые, гостиные и ванные, кабинеты, приемные залы и даже уборные.
Любопытные валом валили во дворец, надевали тряпочные туфли, чтобы не пачкать исключительные паркеты, и поднимались по мраморной лестнице в апартаменты государей, погружаясь в яркий свет дорогих люстр, отражаясь в бесчисленных зеркалах и в зеркальных паркетах, любуясь бесконечными статуями, мраморными и чугунными бюстами, блеском щитов, сабель, алебард и разукрашенными портретами царских особ и представителей их семейств.
А в один прекрасный день даже была объявлена распродажа личных царских вещей трудящимся Можно было зайти во дворец и приобрести за не очень большую сумму ночную рубаху императрицы Марии Федоровны, ночные туфли Николая Второго или кальсоны Николая Первого, а также кошельки, зубные щетки, флаконы из-под ихнего одеколона, перья, карандаши и всякое барахло их императорских величеств.
– Мы идем на экскурсию в Зимний дворец! – объявил на уроке истории Александр Юрьевич Якубовский своим (взвизгивающим голосом. И мы двинулись во дворец.
Женщина-экскурсовод с насморком и большим кожимитовым портфелем водила нас по бесконечным комнатам и объясняла:
– Мы с вами находимся в спальной императрицы Александры Федоровны, жены Николая Александровича Второго. Вы видите под балдахином ее кровать с шелковым одеялом, обрамленным андалузскими кружевами. Не трогайте одеяло руками. Слева – ночной столик-маркетри. На нем лежит евангелие. Супруга государя была очень религиозной. Это портрет Распутина, а это ее сына – царевича Алексея. Прошу всех сюда. Это ванная комната. Здесь царица принимала ванну. Слева портрет Распутина. Старицкий, не трогайте мыло, это подарок поставщика двора – знаменитого парфюмерного фабриканта Ралле. Пройдемте дальше, там еще интереснее..
Мы вошли в кабинет Николая Второго. Письменный стол государя был огражден висящим на кольцах толстым красным шнуром. На столе лежали какие-то бумаги, стояла огромная хрустальная чернильница, фотографии в кожаных рамочках и лежал большой желтый карандаш. На стенах висело много икон.
– Как в церкви, – сказал Гурьев.
– Столько всяких вещей, невозможно понять, как люди жили в такой тесноте, – возмутился Ошмян.
А Ромка (точнее, Иоасаф Романов) подозвал к себе Никсу Бострикова и что-то прошептал ему на ухо, сильно наклонившись, потому что Ромка был очень высоким человеком.
Никса кивнул утвердительно головой и быстро подошел к дежурной музея – пожилой даме в пенсне, не сводившей своего пенсне с посетителей кабинета.
– Простите, пожалуйста, товарищ дежурная, вы не можете оказать мне, кто изображен на этой небольшой иконе, вон на той стене, и какого века эта икона?
Дежурная встала со своего кресла и подошла к увешанной иконами и фотографиями стене.
– Это Святой Филарет, – сказала она, – а икона девятнадцатого века. Художественной ценности не имеет.
– Большое спасибо.
Этот разговор отвлек дежурную от письменного стола и привлек внимание экскурсантов. А Ромка в это время просунул свою длинную руку под красный шнур, схватил государев карандаш и молниеносно сунул его в карман своих брюк.
Это видели Маруся Мошкович и Женька Данюшевский. Но они были столь потрясены этим, что только выпучили глаза и молчали.
Мы ничего не приобрели, нас как-то никого не волновало царское барахло, и мы вернулись в школу.
И вот тут Женька не выдержал и оказал:
– Товарищи! Иоасаф украл желтый карандаш Николая Второго.
– Ты с ума сошел, Ромка! Как ты мог совершить подобный поступок?! – возмутился Костя Кунин. – Это же грабеж среди бела дня.
– Спокойно, – сказал Ромка. – Во-первых, царь сам грабил народ, и все его вещи награблены у нас. Это раз.
Так что я не очень уж грабил. И второе: этим карандашом Николай Второй подписывал свои указы, и все это выполнялось мгновенно. И я решил отисать этим карандашом письменную по тригонометрии. Если все так, я должен решить все на "отлично". Это будет эксперимент.
Послезавтра Пестриков устроил письменную, и мы (те, кто знал об эксперименте) следили за Ромкой и видели, как он прикрывал страничкой тетради исторический карандаш.
Работу он написал на "не вполне удовлетворительно" и с ненавистью к царизму сказал:
– Цари только обманывали народ!
– Да, глупо, – согласился Селиванов. – Хоть ты и Романов, но это не твой карандаш. Подари его лучше мне.
– Возьми, – сказал Ромка. – Следующую письменную я буду писать обычным хартманом и ручаюсь, она будет выполнена на "отлично". Я все-таки не последний из дома Романовых.
ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ
На заседании ШУСа – школьного ученического совета – стоял один вопрос: отставание класса по физике.
Председатель совета Ваня Розенберг сказал:
– Главными отстающими, тянущими наш класс назад, являются Старицкий, Попов и Селиванов. Давайте же спросим у них – в чем дело?
Старицкий сказал:
– Мне не дается физика. Я завалился на Магдебурских полушариях. Их лошади не могли разнять, а ты хочешь, чтобы я с ними оправился. Ну, что делать?
– Лучше готовиться к урокам, – сказал Розенберг. – Ты просто не прочитал Краевича и ничего не знал. И нечего ссылаться на лошадей. Ты – человек, и ты должен быть умней лошади. Попросим высказаться Попова.
– Он любимчик Акулы, и поэтому он считает, что ему можно пропускать уроки. Он не был на двух последних физиках, – сказал Лебедев.
– Чей я любимчик? – закричал Попов. – Ты за это ответишь! Я тебе за Акулу нос отгрызу!
– Вы слышали? – сказал Лебедев. – Теперь уже совсем ясно, за что его любит Акула. Он сам акуленок.
– Прекрати, Иван. Мы же уговорились, что отменяем все прозвища.
– А почему тогда меня зовут "Сало"? Потому что я толстый? А Людмилу Александровну зовут Акулой, потому что она на уроках пения открывает рот, как будто у нее пасть.
– Мало ли кто как открывает рот. А прозвища мы отменили. А тебя, Ваня, тоже уже неделю как не зовут "Салом". Почему ты пропускаешь уроки, Вадим?
– Я был нездоров, – сказал Попов. – У меня была ангина.
– А мама знает, что ты был болен?
– Я скрыл от нее. Я не хотел ее огорчать.
– А она знает, что у тебя плохо с физикой?
– Нет.
– И что ты думаешь делать дальше?
– Я ничего не думаю.
– А нужно начинать думать.
– Хорошо, я подумаю.
– Селиванов, что у тебя?
– У меня неважно, – оказал Селиванов. – Я не понимаю закон Архимеда.
– А что тут сложного: "Каждое тело теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость".
