Конфуций - Уроки мудрости

То дикие гуси крылами шумят,
К могучему дубу их стаи летят –
На службе царю я усерден, солдат.
Я просо не сеял, забросил свой сад.
Мои старики без опоры… Мой взгляд
К далекой лазури небес устремлен:
Когда ж мы вернемся назад?

То гуси, шумя, направляют полет
Туда, где жужуб густолистый растет.
Нельзя быть небрежным на службе царю –
Я просо посеять не мог в этот год.
Отец мой и мать моя… Голод их ждет!
Когда, о далекое небо, скажи,
Конец этой службе придет?

Пусть гуси свои вереницы сомкнут,
Слетаясь на пышный, развесистый тут.
Нельзя нерадиво служить – и в полях
Ни рис, ни маис в этот год не растут.
Отец мой и мать где пищу найдут?
О дальнее синее небо, верни
Солдату привычный труд!

Разве можно сказать, что я сам не имею одежды?
Семь различных нарядов теперь у меня;
Только нынешний дар твой, вот эти одежды
Будут много удобней и лучше, поверь, для меня.
Разве можно сказать, что я сам не имею одежды?
Но различных одежд было шесть у меня.
Только нынешний дар твой, вот эти одежды
И теплей, и удобней нарядов, что есть у меня.

Вот одинокая груша растет.
Влево она от пути.
Милый ко мне, одинокой, домой
Все собирался прийти.
Сердцем моим так люблю я его!
Чем напою, накормлю я его?

Вот одинокая груша растет
Там, где пути поворот.
Милый ко мне, одинокой, домой
Звать на гулянье придет.
Сердцем моим так люблю я его!
Чем напою, накормлю я его?

Прочно окутан терновник плющом,
Поле с тех пор зарастает вьюнком.
Он, мой прекрасный, на поле погиб –
Как проживу? Одиноким стал дом.

Плющ протянулся – жужубы укрыл,
Вьется на поле вьюнок у могил.
Он, мой прекрасный, на поле погиб –
Я одинока, никто мне не мил.

Рог изголовья[117] красив и, как свет,
Блещет парчой покрывало – и нет
Мужа со мной, мой прекрасный погиб,
Я одиноко встречаю рассвет.
Летние дни без конца потекут,
Будут мне зимние ночи долги…
Кажется: минут века, лишь тогда
Снова я свижусь с моим дорогим[118].

Будут мне зимние ночи долги,
Летние дни без конца потекут…
Кажется: минут века, лишь тогда
С ним обрету я в могиле приют.

Часто сбором я лакрицы занята
На вершине Шоуянского хребта.
А что люди говорят, – всё лгут они,
Этим толкам не доверься ты спроста,
Эти речи, эти речи отклони!
Не считай их сплетни правдой, помяни:
Всё, что люди ни болтают, лгут они.
Что их речи? Толки лживые одни!

Собирала там я заячью траву,
Я ее под Шоуяном рву да рву.
А что люди говорят, – всё лгут они,
Ты не верь, не слушай лживую молву,
Эти речи, эти речи отклони.
Не считай их речи правдой, помяни:
То, что люди говорят, – всё лгут они.
Что их речи? Толки лживые одни!

Собирать мне репу в поле там опять,
На восток от Шоуяна собирать!
А что люди говорят, – всё лгут они,
Ты не верь, не надо сплетням их внимать.
Эти речи, эти речи отклони.
Не считай их речи правдой, помяни:
Всё, что люди ни болтают, лгут они.
Что их речи? Толки лживые одни!

Гром колесниц все слышней и слышней;
Белые пятна на лбах у коней.
В горнице мужа не вижу еще,
Только слуга наш по-прежнему в ней.

Вижу сумах я у горных высот.
Вижу в низинах каштан у болот.
Только супруга завидела я,
Рядом садимся, он гусли берет.
Радость ужель не вкусить нам теперь?
Старость настанет, и время уйдет.

Вырос на взгорьях возвышенных тут,
Тополи там по низинам растут.
Только супруга завидела я,
Рядом садимся мы, шэны поют.
Радость ужель не вкусить нам теперь?
Смерть приближается, годы уйдут!

Черная блещет железом четверка дородных коней,
Собраны в руку возницы три пары поводьев-ремней.
Князь в колеснице сидит, и любимые слуги его
Ныне охотиться будут и вслед выезжают за ней.

Гонят по времени года пригодных для жертвы самцов[120],
Те, что пригодны для жертвы, ныне самцы велики!
Князь лишь прикажет вознице левей колесницу держать,
Пустит стрелу и сразит он – все стрелы у князя метки.

Северным парком с охотой теперь отправляется князь,
Кони привычною рысью в четверке бегут, торопясь.
Легкая едет повозка, звенят в бубенцах удила –
Гончих собак и легавых для травли она повезла!

Для боевой колесницы кузов короткий – как раз!
Гнутое дышло красиво кожей повито пять раз,
В круге скользящем все вожжи[121], чтобы лежали ровней,
Посеребренные кольца держат тяжи из ремней.
Втулки длинны колесницы, шкура тигровая в ней,
Пегих, а к ним белоногих впряг он могучих коней.
Я, о супруг благородный, думой с тобою всегда;
Тверд, благороден, как яшма, сердцем же яшмы нежней!
В срубах дощатых ночуешь в дикой далекой стране –
Скорбь о тебе наполняет сердца изгибы во мне!

Мощные тучные кони – вся их четверка крепка,
Вместе ременные вожжи держит возницы рука.
Пегий с гнедым черногривым тянут в упряжке одной,
С ними – с боков – черномордый желтый, а с ним –
вороной.
Верно, с драконом на поле рядом уперты щиты,
В посеребренные пряжки средние вожжи взяты!
Я, о супруг благородный, думой с тобою всегда,
Там, благородный и нежный, в городе варварском ты!
Скоро ли, скоро ль настанет вам возвращения срок?
Вся я душой истомилась в думах о том, кто далек!

Дружных коней покрывает тонкой брони чешуя,
Посеребренная блещет ручка тройного копья[122],
Щит, разукрашенный в перья, длань прижимает твоя.
Кони с резными значками[123], в шкуре тигровой твой лук;
В шкуру тигровую накрест всунул два лука супруг,
Чтобы не гнулись, привязан к лукам упругий бамбук.
Я, о супруг благородный, думой с тобою всегда,
Лягу ль на ложе, встаю ли – в мыслях единственный
друг!
Тверд и спокоен, я знаю, кто благороден и прям, –
Добрая слава о муже, знаю, несется вокруг.

Тростники с осокой сини, сини,
Белая роса сгустилась в иней.
Тот, о ком рассказываю вам я,
Верно, где-нибудь в речной долине.
По реке наверх иду за ним я –
Труден кажется мне путь и длинен;
По теченью я за ним спускаюсь –
Он средь вод – такой далекий ныне.

Синь тростник и зелена осока –
Не обсохли от росы глубокой.
Тот, о ком рассказываю вам я,
Где-нибудь у берега потока.
Но реке наверх иду за ним я –
Путь мой труден, путь лежит высоко;
По теченью я за ним спускаюсь –
Он средь вод на островке далеко.

Блекнет зелень в сини тростниковой.
Белая роса сверкает снова.
Тот, о ком рассказываю вам я,
Где-нибудь у берега речного.
По реке наверх иду за ним я –
Труден путь, я вправо взять готова;
По теченью я за ним спускаюсь –
Он средь вод у острова большого.

Что сыщешь ты там, у чжуннаньских высот?
Там слива с каталыгою горной вдвоем.
Муж доблести прибыл на этот хребет,
Он в шубе из лис, под узорным плащом,
И лик, точно киноварь, ал у него!
Его мы своим государем зовем.

Что сыщешь ты там, у чжуннаньских высот?
Утесы да глади широкие плит.
Муж доблести прибыл на этот хребет,
Халат его пестрым узором расшит,
О пояс в подвесках бряцает нефрит.
Пусть век он живет и не будет забыт!

Там иволги, вижу, летают кругом,
На ветви жужуба слетаясь, кружат.
Кто с князем Му-гуном в могилу пойдет?
Цзы-цзюйя Янь-си выполняет обряд.
И этот Янь-си, что исполнит обряд,
Был самым храбрейшим из сотен солдат.
Но только к могиле приблизился он,
Как весь задрожал он и был устрашен.
А ты, о лазурное небо вдали,
Так губишь ты лучших из нашей земли!
Как выкуп за тех, кто живьем погребен,
Сто жизней мы отдали б, если б могли.

Там иволги, вижу, летают кругом,
Кружат, собираясь на тут под курган.
Кто с князем Му-гуном в могилу пойдет?
Из рода Цзы-цзюйя могучий Чжун-хан.
О, этот из рода Цзы-цзюйя Чжун-хан!
Он сотню солдат отражал, великан!
Но только к могиле приблизился он,
Как весь задрожал он и был устрашен.
А ты, о лазурное небо вдали,
Так губишь ты лучших из нашей земли!
Как выкуп за тех, кто живым погребен,
Сто жизней мы отдали б, если б могли.

Там иволги, вижу, летают кругом,
Садясь меж колючих терновых кустов.
Кто с князем Му-гуном в могилу пойдет?
Чжэнь-ху с ним в могильный уляжется ров,
И этот Чжэнь-ху, что разделит с ним ров,
Был с сотнею воинов биться готов!
Но только к могиле приблизился он,
Как весь задрожал он и был устрашен.
А ты, о лазурное небо вдали,
Так губишь ты лучших из нашей земли!
Как выкуп за тех, кто живым погребен,
Сто жизней мы отдали б, если б могли!