Владимир Файнберг - Здесь и теперь
Глава двадцать третья
1Пламя свечи клонилось на сквозняке. Видимо, в храме где‑то были приоткрыты окна.
Я стоял, стиснутый людьми, и сквозь слезы смотрел вперёд, туда, где у алтаря под большим изображением Христа трепетала и моя свеча.
«Господи, прости моей маме её грехи, упокой её в Царствии Своем Небесном», — повторял и повторял слова, которым научила Наденька.
Торжественно и непонятно звучал невидимый хор.
Теперь я не жалел, что пришёл сюда, поддался на уговоры Наденьки. Что‑то во мне размягчалось, оттаивало. Я видел людские головы, свечи, иконы. И в то же время прямо перед собой — глаза матери. Казалось, они смотрели с печалью.
«Мамочка моя, бедная, если Бог есть, пусть Он дарует тебе жизнь вечную, не беспокойся обо мне и прости за то, что я не дал тебе радости…» Кто‑то дёрнул за рукав, потащил в сторону.
Вдоль стены, помахивая дымящимся кадилом, шёл священник. Высокий, холёный, с выдающимся вперёд животом, он нёс себя в освободившемся пространстве, ни на кого не глядя.
— Поклониться надо батюшке, — шепнул чей‑то голос. Я склонил голову. Вдохнул прекрасный, ни на что другое не похожий запах ладана.
Исчезли материнские глаза. Исчезло состояние, в котором я был только что.
Поискал глазами Наденьку. И не увидел её. Храм был полон женщин. В основном пожилых, старых. Что‑то убогое было в их облике. «Убогое, — подумал я. — У–Бога».
Посмотрел наверх, на изображение сидящего средь облаков благостного седобородого дедушки с широко раскинутыми руками.
«Ну хорошо, символ, — думал я. — Но зачем сейчас, в канун двадцать первого века, молиться на старославянском? Нарочно? Чтоб было меньше понятно?»
Священник то отворял царские врата и выходил из алтаря, то зачем‑то скрывался за ними. Возник дьякон — толстый, лысый, с ухоженной бородой. Утробным голосом стал читать Библию: «Во время оно…» Что случилось «во время оно», разобрать было невозможно.
Вдруг увидел Наденьку. Она стояла у окна напротив иконы Николая–угодника. Ее голова в чёрном платке напоминала о картинах Сурикова, о Древней Руси.
«Молится о своём Костеньке», — думал я, невольно любуясь её профилем и чувствуя, как теплеет на сердце.
Одно было досадно. Сын Наденьки болел уже давно — что‑то серьёзное случилось с почками. Я был уверен, что могу ему помочь, предложил эту помощь. Наденька отказалась наотрез: «Неизвестно, откуда эти ваши энергии. Бог для чего‑то посылает болезнь, а вы с нею боретесь. Значит, боретесь с Богом. А это — грех».
До своего единственного, самого близкого, дорогого, находящегося в опасности, она не допускала, а вот сейчас, после церкви, уговорила ехать смотреть какого‑то больного с острым приступом радикулита.
Эта непоследовательность поразила. Кроме того, я тоже читал Библию, и, сколько понял, там было чётко сказано, что ни болезни, ни смерти Бог для человека не создал. Всё это началось после грехопадения. От дьявола.
«Ведь она лечит его лекарствами, вызывает врачей. И священники наверняка лечатся. Выходит, борются с Богом… Скажут, лекарство — одно, энергия — другое. Но, в конце концов, любая таблетка, любое вещество — это сконцентрированная энергия».
Я спохватился, что не думаю о матери, не делаю того, ради чего пришёл в храм.
Богослужение уже кончалось. Священник стоял перед царскими вратами, протягивал большой серебряный крест к губам верующих, они целовали его.
Я подошёл последним. Пухлая рука протянула крест и ко мне.
— Батюшка, я не крещён, — тихо сказал я. — Если можно, один вопрос. По поводу болезней и Библии.
— Не крещён? — спросил священник, опуская руку с крестом и вглядываясь в моё лицо.
— Мама умерла. Заказал поминание, свечку поставил.
— Мать была крещена?
— Нет.
— А вы кто по нации будете?
— Еврей.
— Ну, это, извините, кощунство. Церковь молится только за своих. — Священник повернулся, пошёл в алтарь.
Я поднял голову. Прямо в глаза скорбно смотрел Христос. Рожденный от еврейской матери.
…Когда ехали в трамвае по мокрой сверкающей мартовским солнцем Москве, Наденька спросила:
— Если не секрет, о чём вы говорили с батюшкой?
— Так. Ни о чём. — Не хотелось её огорчать. — К кому вы меня везёте?
— Артур, вы помогаете всем людям или избранным?
— Стараюсь всем.
— И плохим, и хорошим?
— А по–моему, плохих не существует. Знаете, Наденька, я порой как подумаю: все когда‑то были мальчиками, девочками… Дурное воспитание, среда, ну, может, наследственность — вот что делает так называемых плохих людей. Но там, в глубине, они всё равно хорошие. Разве не так?
— Конечно, так! — просияла Наденька. — Нам сходить.
С остановки она провела меня к большому дому в стиле пятидесятых годов, остановилась у подъезда с массивной одной дверью.
— Артур, не сердитесь, мы идём к Гошеву.
— Что?! — Я отступил назад.
— Это для вас и для меня испытание, — быстро заговорила Наденька, удерживая меня за отворот пальто. — Вы знаете, я вообще против вашего способа… Но тут, Артур, другое дело. Человек мучается. Сами же говорите — плохих нет! Или вы лукавите?
— Ну, Наденька! — я сокрушённо покачал головой. — Кстати, откуда вы взяли, что я могу вылечить радикулит?
— Нина на днях мне рассказывала о ваших подвигах в Грузии.
— А она‑то откуда знает?
— От некой Анны, своей подруги. — Наденька испытующе глянула на меня.
— Ну, Наденька! — снова повторил я. — А какого рожна оно мне нужно, это ваше испытание?
— Христос говорит: прощайте врагам вашим.
— Уж не думаете ли вы, добрая душа, что вот Артур Крамер вылечит Гошева и за это Гошев снова примет Крамера на работу?
— Нет, не думаю, — быстро ответила Наденька.
Стало совершенно ясно, что она именно так и думает, ради этой цели затеяла всю историю…
— Видите ли, я неспособен подняться на ваши нравственные высоты. И от радикулита ещё никто не умирал.
— Артур! — перебила Наденька. — Он ждёт вас. Я заранее сказала по телефону. Получится, что вы мстите.
У неё стояли слезы в глазах.
— Заранее сказали, не спросив меня?
— Я не говорила, что именно вы, сказала — приедет один человек.
— Любопытно… — Я представил себе мясистое лицо Гошева, его пёстрые американские подтяжки и вдруг решился. — Идем!
Когда поднимались в лифте, когда Наденька нажимала звонок у двери, я чувствовал, как между мною и тем, кто находился за этой дверью, нарастает колоссальное силовое поле. Гошев олицетворял собой всё, что я ненавидел. Мы были разными, противоположными полюсами жизни.
Открыла невзрачная, рано состарившаяся женщина. Отгоняя звонко лающего ирландского сеттера, она сообщила:
— К мужу только что снова приехал знакомый врач. Ничего, раздевайтесь. Такое горе. Второй день не может разогнуться. Вчера вышел во двор прогулять собаку, спустил с поводка. А она схватилась с другой. Стал их разнимать, нагнулся пристегнуть поводок — распрямиться не может. Так его и внесли в квартиру… Проходите, пожалуйста.
Ковровая дорожка, хрустальная люстра в холле, на двери туалета писающий у Эйфелевой башни мальчуган с полуспущенными штанами. Я шёл за Наденькой и женой Гошева к гостиной, где лежал больной.
Дверь с матовым стеклом отворилась.
Первое, что бросилось в глаза, — серебряноголовый врач в белом халате, пёстрые мексиканские маски на стенах, застеклённые книжные полки.
Гошев лицом к стене в согнутом виде лежал на диване, прикрытый пледом.
— Жора, к тебе пришли, — громко сказала жена.
Тот попытался повернуться и застонал от боли.
— Неважно, — сказал я. — Дайте стул.
Врач, с любопытством поглядывая на меня и Наденьку, подставил стул.
Я сел, откинул плед, поднял повыше задравшуюся на Гошеве пижамную куртку, определил ладонью острую зону и стал делать то же самое, что делал прежде в случаях радикулита: яростно выматывал энергией черноту у позвонка, докрасна растирал руки, накладывал их на поясницу… Когда чернота стала исчезать из моего видения, отёр пот со лба, приказал:
— Лягте на спину, не бойтесь!
Пока Гошев, уже по привычке охая, грузно поворачивался, я, чтоб не столкнуться с ним глазами, поднял взор.
Над диваном высились прикреплённые к стене книжные полки. За стеклом одной из них стоял напоказ какой‑то нарядный томик.
Я поднялся, перенося стул к изножию больного, успел прочесть название: «Малая земля». И размашистую надпись на суперобложке: «Дорогому Георгию Александровичу Гошеву — Брежнев».
Массируя наружные края стоп, почувствовал, как Гошев вдруг напрягся.
— Расслабьтесь!
Но Гошев словно окоченел.
Я нажал точки на стопах, отвечающие за область поясницы.
— Все. Можете сесть, спускайте ноги с дивана.
