Владимир Файнберг - Здесь и теперь
— В том‑то и беда, что Нодар может не выдержать вмешательства хирургов, — у него осталась одна почка, — тихо сказала Софико.
2Всю эту неделю с удовольствием занимаюсь новыми упражнениями, заданными Йовайшей.
Нужно с закрытыми глазами, протянув над столом ладонь, отыскивать предметы — вилку, деревянную ложку, авторучку, ключи… Нужно прочувствовать, запомнить, как по–разному реагирует на них ладонь.
Оказывается, дерево, железо, пластмасса сигналят по–своему. Удивительно: две на вид идентичные столовые ложки «звучат» не совсем одинаково.
Анна предложила усложнить это упражнение. Я выхожу из комнаты, она в это время прячет под толстую скатерть, расстеленную на столе, разнообразные предметы. Вначале путаюсь, ничего не выходит. Но через день начинаю уверенно находить: «Здесь нож, а здесь расчёска».
В воскресенье Анна вырезала из цветной бумаги четыре квадратика — красный, синий, зелёный и жёлтый. Сначала я потренировался, ощутил, как сигналит на ладонь каждый из этих цветов. А потом она спрятала квадратики под скатерть.
Поразительно не то, что я точно показывал, где какой лежит. Поразительно другое: мне кажется, что и без протягивания ладони над скатертью я уже знаю, где что спрятано.
3Вот ведь как бывает! Старый критик, когда мы уходили от мамы Маяковского, без всяких просьб с моей стороны заставил взять телефон редакции радио, вещающего на заграницу, где работает сын его знакомого.
Я позвонил. Пришел.
— Много вы у нас не заработаете. Но раз–другой в месяц могу давать вам задание. Коль вы пишете стихи, кончили Литературный институт, будете приносить микроинтервью, микроочерки о писателях, не больше полутора–двух страниц на машинке. — Редактор, на вид мой ровесник, держится вроде простецки, на равных, вполне доброжелателен. — Знаете, сейчас там, за бугром, больше всего интересуются этим нашим поэтом, ну, который роман написал. Понимаете, о ком я говорю?
Еще бы не понять! В данное время на территории Советского Союза, а может, и во всём мире, он — единственный Поэт.
— А роман‑то вы читали? — быстро, как бы невзначай спрашивает редактор.
— К сожалению, нет.
— Ну, естественно, он же издан за рубежом… Да, так вот, нужно взять интервью, спросить о творческих планах, все такое. Пусть они там, на Западе, успокоятся, мол, жив и здоров.
— Но, простите, ведь его травят, этого Поэта. С самых высоких трибун. Недавно назвали «свиньёй», сам в газете читал.
— Ну и что? А мне спущено указание дать информашку.
— Нет уж. Или найдите другое задание, или я пойду.
— Интересное дело, значит, вы не хотите ему помочь. Официально советское радио даст о нём на Запад объективную информацию. Неужели вы не понимаете, что это значит? Подумайте. Вот телефон его московской квартиры.
Выхожу из редакции в холодный, стальной синевы октябрьский день. Иду вдоль оголённых деревьев бульвара и решаюсь все‑таки позвонить Поэту, откровенно сказать об этой затее, а там уж как сам захочет. Только за то, что я поговорю с ним по телефону, услышу протяжный, неповторимый голос, который запомнился, с тех пор как однажды я слышал его в Политехническом, — за одно это надо благодарить судьбу.
Набравшись храбрости, звоню из дому. Скучный женский голос сообщает, что Поэт живёт под Москвой, застать его на даче можно часов в семь вечера. Записываю адрес.
Идет ледяной дождь, когда на следующий день я бегу по мокрому отсвечивающему перрону, успеваю вскочить в электричку.
Чем ближе станция, где я должен сойти, тем всё более нелепой кажется поездка. У меня уже вышла первая книжечка стихов. Хотелось подарить её Поэту, да я в ней прежний, позавчерашний. Взять с собой новые, переписанные от руки стихи? Страшно. А если не понравятся? Так и не взял ничего.
В окне вагонного тамбура редеющий хоровод мокрых огней Подмосковья. Сквозит. Поднимаю воротник плаща, крепче нахлобучиваю кепку. Выхожу.
Грязь. Мрак. Ливень.
Пока дошёл до посёлка, пока отыскал с помощью единственного встретившегося прохожего дачу Поэта, промок, иззяб.
Несмело толкаю дверь калитки, направляюсь по дорожке к даче, стоящей в глубине участка. Из огородных гряд, из гниющей ботвы вдруг поднимается невысокая фигурка, почти неразличимая во тьме.
— Вы куда? Их никого нету.
— Как же так? — говорю. — Мне сказали в Москве, что в семь он у себя.
— А вы кто?
— Корреспондент.
— Погодите. Сейчас узнаю.
Стою посреди дорожки под ливнем. Жду. Наконец с крыльца спускается та же неопределённая фигура.
— Заходите.
Подхожу к крыльцу, поднимаюсь по ступенькам.
В проёме раскрытой двери, освещённом светом из прихожей, стоит Поэт. Бросается в глаза яркость седин, яркость глаз. Пиджак его почему‑то весь в древесных опилках.
Тут же, на пороге, запинаясь от неловкости, сообщаю, по какому делу прислан, и сам же говорю:
— По–моему, все это просто подлость.
— Ну конечно! — радостно подхватывает он и ведёт меня в большую комнату с блистающим чистотой полом, с картинами на стенах. — Садитесь. А своих творческих планов я и сам не знаю.
Я сижу, он стоит рядом. Какую‑то секунду смотрим друг на друга. Я понимаю: пора уходить. Привстаю и с ужасом вижу отпечатки своих ног на полу.
— Обождите, — говорит Поэт. — У вас есть хоть немного времени?
— Есть. — Опускаюсь обратно на стул.
Он садится напротив, взглядывает на меня.
— Да ведь у вас за пазухой пачка стихов! Вы поэт!
— Хотел взять, да не осмелился, — признаюсь я, поражённый его проницательностью.
— Ну да! — подхватывает он. — Боялись, не понравится. Это мне близко. Как вас зовут? Артур Крамер? А знаете, Артур, что мне пришло в голову? Давайте уговоримся. Через год. Чтоб не путаться, в первое воскресенье после следующего Нового года вы вот так же вечером приедете ко мне со всем, что сочинится. Только ставьте себе недостижимые цели. А я буду помнить, я запишу, буду ждать. Согласны?
— Конечно! Спасибо! — Я встаю осчастливленный.
— Нет, Артур! Если у вас есть ещё время, обождите, я сейчас. — Он выходит из комнаты.
Слышу, как скрипят ступени не видимой мне лестницы, он поднимается на верхний этаж.
Жду пять минут, десять.
Это свидание, назначенное через год с лишним, как аванс, щедро выданный мне, неслыханная фора, которую я должен оправдать во что бы то ни стало…
Двадцать минут прошло, а его нет. Гений, может, он обо всём позабыл, склонился там, наверху, над листом бумаги?
Наконец снова слышится скрип ступенек. Поэт входит в комнату, держа на ладони раскрытую книгу.
— У меня давно ничего не выходило. Вот «Гамлет» в моём переводе — единственное, что пока могу подарить.
Чернилами, характерным летящим почерком, крупно, во всю страницу написано:
«Артуру Крамеру — на счастье». И подпись, и дата.
Аккуратно завёртывает книгу в газету, перевязывает крест–накрест шпагатом, подаёт. Лицо вдруг замкнутое, трагическое.
Выходим в переднюю.
— А почему вас так долго не было? — вырывается у меня.
— Ждал, пока чернила просохнут. — Детская, извиняющаяся улыбка озаряет лицо.
Он тянется снять с вешалки дождевик.
— Куда вы? Слышите, какой ливень?
— Провожу вас на станцию.
— Не надо. — Говорю это так твёрдо, что он соглашается и тут же предлагает:
— Тогда можно, я буду стоять и смотреть, пока вы не скроетесь за поворотом? И не забудьте про уговор.
Я выхожу с участка, иду к повороту, оглядываюсь. В освещённом прямоугольнике двери ещё видна фигура Поэта, смотрящего вслед…
Глава двадцать первая
Бурная горная река, круто огибая холм, впадала в другую реку, а та — в море.
Отсюда, с вершины заросшего вековым лесом холма, далеко видна была низменность, где сливались реки. Сейчас, в самом начале марта, здесь уже зеленели поля, явственно пригревало утреннее солнце.
— Артур! — раздался откуда‑то снизу чуть слышный голос Нодара. — Вы где? Идемте пить кофе!
Я с неохотой отделил спину от нагретой мраморной стены, обошёл её по узкой тропке над самым обрывом, миновал остаток другой стены с нишей, где, по уверениям Нодара, древние хранили свитки своих книг. Продираясь сквозь дикий кустарник с набухшими почками, вышел к развалинам башни, под которыми зиял чернотой вход в подземелье.
После воли и света спускаться в могильной тьме без фонаря было неприятно. Ступени вели вниз и вниз, потом подземный ход сделал резкий изгиб — в уши ударил грохот. Мрак стал зыбким, обозначились края каменных ступеней, вековая копоть на стенах и сводчатом потолке; и вот впереди заиграла слепящим солнцем река.
Тут, где выходил подземный ход, река, стиснутая скалистыми берегами, сворачивала влево и билась о камни так, что водяной дым стоял над мокрыми склонами.
