Георгий Чистяков - С Евангелием в руках
Читая эти строки, невозможно не вспомнить 68-й псалом: «Спаси меня, Боже; ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня. Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога моего… Извлеки меня из тины, чтобы не погрязнуть мне; да избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод; да не увлечет меня стремление вод, да не поглотит меня пучина, да не затворит надо мною пропасть зева своего» (ст. 1–4, 15–16). Не только этот псалом, но и другие места Ветхого Завета сравнивают грешника с утопающим и говорят о том, что, умирая, человек как бы засасывается в воды тинистого болота.
Данте синтезирует два представления о смерти – античное и библейское. Образ Ахеронта, Коцита и Флегетона, взятый у Вергилия, Горация и других римских поэтов, он интерпретирует, опираясь на тексты Ветхого Завета. Так рождается та картина Ада, которая со времени появления в свет «Божественной комедии» кажется всем классической и чуть ли не единственно возможной.
Ниже, в последних кругах Ада, вода замерзает: тут царит мертвящий холод и всё превращается в лед, даже слезы грешников, плачущих от отчаяния, мгновенно застывают прямо в глазах. Воздух в Аду мрачен, темен, густ как дым и плотен как туман, непроницаем и даже grasso – жирен, то есть осязаем. Он не пропускает сквозь себя свет, хотя какие-то признаки света здесь всё же есть, ибо Данте в Аду всегда знает, который сейчас час. Солнце здесь хотя и каким-то образом видно, но оно молчит. Именно так дважды говорится в «Божественной комедии». Молчит здесь и свет, который в Аду стал немым.
Понять, что именно хочет сказать здесь Данте, можно, наверное, если вспомнить, что в одном латинском гимне, предназначенном Бревиарием для пения в дни Святой Пасхи, говорится о солнце, которое своим сиянием шлет нам весть (nuntiat) о пасхальной радости, а солнце, луна и звёзды, как восклицает псалмопевец в 148-м псалме, воспевают хвалу Богу. В «Божественной комедии» говорится о том, что эта хвала до Ада не доходит, хотя физический свет, распространяющийся от небесных светил, здесь всё-таки ощущается.
Тот Ад, через который проводит Данте Вергилий, по сути своей мало чем отличается от той холодной и сумрачной пустыни, где скитался поэт до того, как Беатриче послала к нему Вергилия.
Кроме рассказа о путешествии по Аду, в поэме Данте есть еще множество кратких зарисовок, на которые не всегда обращает внимание читатель. Крылья уносят от холода скворцов «густым и длинным строем»; клином на юг улетают журавли, а голуби, раскинув крылья, мчатся на сладкий зов гнезда; селезень ныряет в воду, чтобы спрятаться от сокола; грачи на заре отогревают замерзшие крылья; «расположась вдоль края, торчат лягушки рыльцем из воды, брюшко и лапки ниже укрывая»; змейки убегают от охотящейся за ними лягушки, а она сама «выставить ловчится, чтобы поквакать, рыльце из пруда».
Пчелы гудят в ульях, козлы бодаются, жаворонок высоко в небе то начинает свою песню, то замолкает вновь, а птица среди листвы, «ночь проведя в гнезде птенцов родных, когда весь мир от нас укрыт, незримый, чтобы увидеть милый облик их и корм найти, которым сыты детки, – а ей отраден тяжкий труд для них, – час упреждая на открытой ветке, ждет, чтобы солнцем озарилась мгла, и смотрит вдаль, чуть свет забрезжит редкий».
Женщина, «на шум проснувшись вдруг и дом увидя, буйным пламенем объятый, хватает сына и бежит бегом, рубашки не накинув, помышляя не о себе, а лишь о нем одном»; а бедный крестьянин ворчит и вздыхает, видя, что на его поле выпал снег. «Утоленный молоком желанным», младенец тянет руки к матери; школяр радостно отвечает профессору на вопрос, в котором он может проявить свою особую осведомленность, а уставший крестьянин смотрит на светлячков, сияющих в долине, где находится его виноградник; провинившиеся дети, «глаза потупив ниц», смиренно слушают, как их отчитывает кто-то из взрослых; и, наконец, крестьяне все вместе радостно пляшут во время веселого праздника.
Перед глазами внимательного читателя поэмы Данте открывается мир во всём его разнообразии. Поэт замечает не только то, что кажется главным, но и те «мелочи», из которых на самом деле состоит жизнь. Особое видение мира, присущее святому Франциску, – без сомнения, одна из наиболее поражающих черт в «Божественной комедии». Данте был францисканским терциарием[64] и перед смертью, как говорят, велел надеть на себя коричневую сутану «меньших братьев». Но связывала его с Франциском не только эта сутана, а прежде всего тот взгляд на мир вокруг нас, который исцеляет человека от болезненной зацикленности на себе самом и открывает его сердце навстречу Богу и людям, птицам и всему, что наполняет землю. Этот взгляд и помог Данте не только спуститься в Ад, но и выйти оттуда, выводя вслед за собой из вечного мрака и нас, своих читателей.
Выхода из Ада нет. Но Данте, проводя нас через его мрачные провалы, пока мы живы, этот выход находит. Оказывается, спасти человека от Ада можно только тем путем, который нашла для Данте Беатриче, проведя его через Ад живьем, чтобы он понял, что измениться необходимо. В сущности, Данте делает для нас именно то, что Беатриче велит Вергилию сделать для самого будущего автора «Божественной комедии».
Впервые опубл.: Русская мысль. 1998. № 4208 (5—11 февраля). С. 14.Данте в чистилище
Вторую кантику «Божественной комедии» читают гораздо меньше, чем первую. В ней, за исключением короля Манфреда, нет ярких фигур, какие чуть ли не на каждой странице встречаются в «Аде». И, что еще важнее, нет той остроты чувств, пафоса и резкости, которые почему-то считаются главными чертами творчества Данте.
Биографы рассказывают, что современники говорили о поэте, когда он, уже старик, проходил по улицам Вероны: «Вот человек, который побывал в Аду». О том, что в его поэме описано и Чистилище, они не задумывались. И для нас, людей совсем другой эпохи, Данте – поэт Ада, вместе с Вергилием переправлявшийся через Ахеронт на ладье Харона, как изобразил это художник Эжен Делакруа.
Что было известно о Чистилище до «Божественной комедии»? Само это слово в нашем сознании нередко ассоциируется с западной духовностью, готикой и средневековым католицизмом. Но это неверно.
Впервые о путешествии живого в мир усопших рассказывается в гомеровской «Одиссее», только там нет деления на праведников и злодеев – умершие все вместе обречены находиться в печали подземного мира, где нет ни жизни, ни света, ни будущего.
Однако уже Платон знает, что такое Чистилище. Это видно из диалога «Федон», в котором Сократ говорит о посмертной участи человека. Он утверждает, что умершие, преступления которых неисправимы, низвергаются в Тартар, а прожившие жизнь свято освобождаются от заключения в земных недрах, приходят в страну высшей чистоты и живут в настолько прекрасных обиталищах, что рассказать об их блаженстве почти невозможно.
Третья доля выпадает державшимся в жизни середины: они оказываются близ берегов Ахеронта, где живут, очищаясь (καθαιρομένη) от прегрешений, совершенных при жизни. Подобная участь ожидает и тех, кто совершил преступления тяжкие, но всё же искупимые. Последние ждут, чтобы именно те люди, которым они при жизни нанесли обиду, простили их, и страдают до тех пор, пока не вымолят у своих жертв прощения.
Из этого рассказа достаточно ясно вырисовывается образ Чистилища, причем, как всегда у Платона, он оказывается не только ярким, но и объемным. В нем ощущаются пространство и глубина, высота небесного свода, воздух и бесконечность – всё то, что будет потом так поражать читателя в поэме Данте.
Позднее образ Чистилища появится у Вергилия, который в «Энеиде» заставит Энея спуститься, как некогда сделал это Одиссей, туда, где пребывают тени умерших. Вергилий подробно описывает скорбные поля, где Эней встречает души безвременно умерших младенцев, самоубийц и, наконец, тех, кто погиб от несчастной любви, – страсть не оставляет их и после смерти.
Сразу вспоминается посмертная судьба Паоло и Франчески и вообще первые круги Ада у Данте. Как в «Энеиде», так и у Данте умершие не мучаются физически, но чудовищно страдают от нравственной боли. Далее Эней видит убитых в бою воинов и только затем попадает (сказать, что он туда спускается, исходя из текста Вергилия, невозможно – это резко отличает Аид «Энеиды» от Ада «Божественной комедии») в «жестокие царства», где корчатся от мук те, кто до самой смерти (dum vita manebat – «пока в них оставалась жизнь») продолжал совершать нечестивые поступки. Они наказаны и будут мучиться вечно. Это уже очень похоже на Дантов Ад.
Оттуда Эней попадает в Элизий, где в тенистых и в то же время напитанных солнечным светом рощах живут счастливые души. Но их мало, ибо в большинстве своем одни усопшие «наказанья несут, прегрешенья былые в муках свои искупая», другие – «в пучине широкой грех омывают постыдный», у третьих греховность выжигается огнем (exuritur igni). Эней видит это «Чистилище» только издалека и узнает о нем из рассказа своего отца Анхиза.
