Георгий Чистяков - С Евангелием в руках
Нельзя не заметить, что лейтмотивом этого письма является мысль о том, что разрыв с Москвой носит внешний, административный и формальный, но ни в коей мере не духовный характер. Смиренный инок и благоговейный молитвенник к сложнейшей церковно-политической ситуации подходит действительно «тихо и бережно». 6 марта 1947 года Вселенский Патриарх назначает владыку экзархом, а 8 июля того же года, в связи с сорокалетием епископского служения, возводит его в сан митрополита.
Грамота Вселенского Патриарха была получена в тот момент, когда митрополит служил заупокойную обедню по убиенной царской семье. В алтаре ее передал ему архимандрит Кассиан (Безобразов), в будущем – епископ Катанский. «Замечательно, – сказал владыка, – что известие это получено сегодня, когда я молился за Государя. Сорок лет тому назад, по его высочайшему указу, я был удостоен архиерейского сана». Так начался последний, двенадцатилетний период в жизни и служении митрополита.
Летом того же года он побывал у игумена Иова, служившего в скиту при русском военном кладбище близ Реймса и занимавшегося пчеловодством. «Воздух здесь дивный, тишина полная, сосенка, елочка, можжевельник, боярышник и т. д., – писал он оттуда друзьям, – белочки прыгают, вкушают орешки на деревьях… зайчиков видел, кролика, даже лисичка близко подходила к дому, но увидала брата-трудолюбца и убежала».
Так он писал, как всегда – инок скромный… тишайший молитвенник… хрупкий, светящийся, прозрачный.
Впервые опубл.: Русская мысль. 1999. № 4298(23–29 декабря). С. 21.Памяти А. Д. Сахарова[61]
«В этой церкви не только Пушкин венчался с Натальей Николаевной. Там венчались и мои папа и мама. А маленьким мальчиком меня водили сюда причащаться», – эти слова произнес Андрей Дмитриевич Сахаров в разговоре со своим старым приятелем и однокурсником по университету М. Л. Левиным, показав ему из окна машины на храм Большого Вознесения у Никитских ворот в Москве.
Это было за несколько дней до его смерти – 8 декабря 1989 года, в день похорон С. В. Каллистратовой, «адвоката, много лет защищавшего всех несправедливо преследуемых». Удивительно, но меньше чем за неделю до смерти, «на пороге как бы иного бытия»[62]Сахаров, уже совсем прозрачный и словно заживо теряющий свою плоть, вспомнил о том, как в детстве он ходил в церковь и причащался. Причем было это во время беседы не, к примеру, с отцом Сергием Желудковым (с которым он был знаком) – по принципу cum nauta de ventis, то есть «с моряком о ветрах», как говорили римляне, а с ироничнейшим агностиком Михаилом Львовичем. Вот почему это замечание кажется особенно серьезным.
Софью Васильевну отпевали в церкви Ильи Обыденного на Остоженке. На отпевании, во время которого поминался и Анатолий Марченко, умерший ровно за три года до того дня – 8 декабря 1986-го, был и Сахаров. «Как хорошо, – сказал он Левину, – это поминальное объединение Софьи Васильевны и Толи!.. Оба они… “за други своя”». Андрей Дмитриевич процитировал Евангелие от Иоанна (15: 13): «Болши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя». Ровно через неделю, когда Сахарова заочно отпевали в Елоховском соборе (это было за день до похорон, в четыре часа дня), сотни собравшихся там людей, разумеется, ничего не зная о сказанной им фразе, вспоминали именно этот евангельский стих.
Об отпевании Софьи Васильевны рассказывает и другой однокурсник Сахарова, Акива Моисеевич Яглом, который тоже был в этот день в церкви: «Андрей сказал, что в первый раз присутствует на полном церковном отпевании и этот обряд ему нравится (“и как– то это по-человечески”), затем он вспомнил похороны моего брата, где сын брата вместе со своими друзьями читал над гробом еврейские молитвы. Андрей был в этот раз даже для себя удивительно мягким и теплым». В те дни многие спорили – имея в виду, что обычно Сахаров в церковь не ходил и о своей вере никогда не говорил, – уместно ли было это очень неофициальное, но всё же отпевание в кафедральном соборе. Теперь, прочитав воспоминания Левина и Яглома, я понимаю, что оно было не только уместно, но и необходимо, ибо явилось как бы логическим завершением разговора, о котором пишет Левин в своем очерке «Прогулки с Пушкиным», и тех переживаний Андрея Дмитриевича, на которые обратил внимание Яглом. «Андрей был в этот раз даже для себя удивительно мягким и теплым».
Слова «за други своя» во время отпевания не читаются. Это значит, что Сахаров просто вспомнил их тогда на паперти Ильинского храма. А что касается той любви, больше которой нет ничего на свете, то сам он был действительно переполнен ею. В самом деле, вряд ли в России конца XX века был человек смелее и мужественнее, чем этот болезненный и хилый, абсолютно невооруженный интеллигент. Один из младших коллег Сахарова, Борис Комберг, писал в своих воспоминаниях: «Люди безжалостно относятся к своим пророкам. А пророки – на то они и пророки, чтобы понимать и жалеть людей, помогать им и указывать им путь, сжигая себя…» Жалеть можно по-разному. Можно как-то свысока и, главное, со стороны (такая жалость, возможно, и вправду унижает), но можно жалеть и по-другому – «сжигая себя», заболевая от боли за другого. Именно так жалел каждого Андрей Дмитриевич, у которого не было какого-то своего, особого круга друзей и соратников: его другом сразу становился всякий, кто попадал в поле его зрения и нуждался в его участии.
Сахаров всегда кого-то защищал, всегда вставал на сторону слабого и при этом никогда не рассчитывал заранее, хватит у него на это сил или нет. Так, когда Горбачёв позвонил Андрею Дмитриевичу в Горький, чтобы сообщить, что ему разрешается вернуться в Москву, он тут же обратился к генсеку с требованием освободить всех до единого узников совести. «Всех их нужно освободить», – твердо сказал Сахаров и затем напомнил своему собеседнику о том, что на днях в чистопольской тюрьме погиб Анатолий Марченко.
Андрей Дмитриевич представляется мне христианином действия. Он никогда не отчаивался, никого не боялся и, непременно прислушиваясь к мнению каждого, всегда слушался только своей совести. Пытаясь в эти дни, через десять лет после его кончины, увидеть Сахарова глазами его друзей, не могу не вспомнить еще об одном человеке – об Олеге Всеволодовиче Кудрявцеве, с которым Андрей Дмитриевич вместе учился в школьные годы.
«Олег с его интересами, знаниями и всей своей личностью, – писал Сахаров в “Воспоминаниях”, опубликованных в журнале “Октябрь”, – сильно влиял на меня, внес большую “гуманитарность” в мое миропонимание, открыл целые отрасли знания и искусства, которые были мне неизвестны. И вообще он один из немногих, с кем я был близок. Мне очень горько, что я мало общался с ним в последующие годы». Олег Кудрявцев стал историком, специалистом по античному миру, работал в журнале «Вестник Древней истории», где редактировал публиковавшиеся там переводы античных авторов с греческого и латыни, и умер очень рано – в 1955 году. Он был не только беспартийным, но и верующим и никогда не скрывал этого. И вообще не боялся говорить о советской системе всё, что он о ней думал. Тонкий, но, разумеется, никогда не публиковавшийся поэт, в стихах, посвященных памяти своего отца, похороненного в Москве на Введенском (иначе – Немецком) кладбище, Олег писал:
Здесь сошлись из бесчисленных стран
И в единой ограде лежат
Лютеранин, сыны латинян,
Православный и с ним реформат.
Разве здесь не великий пример,
Что должны быть едины уста
У людей всех народов и вер,
Всех, кто следует слову Христа?
Сахаров прямо говорит о том, что был близок с автором этих строк. Это не случайно. Сахаров же всё время говорит и о том, как важно, чтобы люди понимали друг друга и видели главное, что их объединяет. Конечно, мировоззрение Андрея Дмитриевича не было конфессиональным, но Бог жил и действовал в нем каким-то особенным образом. «Модные сейчас рассуждения о глубокой религиозности позднего Пушкина Андрей не принимал всерьез», – пишет М. Л. Левин. Поэтому говорить о «глубокой религиозности» Сахарова было бы и неверно и, главное, нецеломудренно. Однако как его друг, православный Олег Кудрявцев, так и Андрей Дмитриевич, казалось бы, агностик, знали, что важнее всего «следовать слову» Того, Кто некогда сказал Своим ученикам: «Не бойтесь». Невооруженная смелость Сахарова – это для нашего столетия одно из главных проявлений той силы, что «совершается в немощи» (2 Кор 12: 9), силы, в которой людям являет Себя Бог.
Впервые опубл.: Русская мысль. 1999. № 4297 (16–22 декабря). С. 9. (подзаголовком «За други своя…»).Глава 4. «Мыслить – значит видеть»
Немое солнце Ада
Бенедетто Кроче в начале XX века утверждал, что религиозное содержание «Божественной комедии» давно умерло. Он считал, что от Данте, который Рафаэлю и его современникам казался великим богословом, остались, во-первых, его поэтика (язык, фигуры речи, рифма) и, во-вторых, несколько запоминающихся сцен – Паоло и Франческа, Уголино, Манфред и т. п. Однако сегодня, в конце XX столетия, становится очевидным, что Данте всё больше привлекает нас к себе не только красотою слога (parola ornata), но именно как мыслитель.
