Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году
Вышедши нарочно из Храма, чтобы быть свидетелем торжества, я не хотел вновь заключиться, не посетив в сей первый день страсти Гефсиманского сада, где так горько она началась, и с одним из латинских иноков, Плацидием, вышел крестного стезею из Иерусалима для молитвы в тени древних олив за потоком Кедронским. И там нашли мы следы поругания на месте предания Христова и, встреченные дикими воплями жен арабских во вратах Святого Града, грустно размышляли о бедственном положении его святыни.
Но меня ожидала еще одна торжественная минута, чуждая земного и свыше всех, которые когда-либо потрясали и потрясут мою душу. Была полночь; все спало в Храме, погруженном в мрак и тишину. Несколько священников молились на Голгофе; один за другим подходили они к страшному престолу, воздвигнутому над самым местом распятия; один за другим читали они Евангелия страсти на поприще страсти. Я слышал на сладком языке Иоанна утешительные речи прощающегося друга, с вечери тайной идущего предстать Отцу на то лобное место, на котором мы с трепетом стояли! Менее отрадные, более страшные Евангелия, следовали одно другому, возрастающим ужасом потрясая душу, оцепеневшую для молитвы. К мрамору приникнув челом, не смея и не в силах развлекать себя от страшных дум, я за восемнадцать веков воображал сию самую Голгофу: клики иудеев, слезы Матери и божественное терпение неисповедимого родом Страдальца. Уже Он пал под крестом, уже разделены Его одежды, Он увенчан тернием, Он напоен желчью; вот простирают Его на древо, слышится стук – то нечестивые гвозди! возносится, вознесся крест… «совершишася!» – земля дрожит, распадаются камни… и трещины расступившейся Голгофы коснулась рука моя! Какое мгновение, какая ночь! Сия трещина осталась в сердце камня горьким упреком для сердец остывших, с которых стерлись следы божественной страсти, уцелевшие в утесе. Но сия высокая минута была последнею истинного благоговения в Храме, и много сожалел я впоследствии, что не окончил говения в Великий четверг вместе с братиею на Голгофе, ибо горесть и негодование взволновали дух мой на тех местах, где пламенно желал я обрести покой.
Великая Пятница
Однако же довольно спокойно наступило утро Великой пятницы. Мы снова сошлись на Голгофе для чтения царских часов: в то время раздался говор по Храму: малое число арабов, пользуясь его открытием для армян, поспешило осматривать с буйным любопытством святыню, прикасаясь бесчинно к иконам и прерывая смехом церковное пение. Я спросил монахов, всегда ли так бывает в Храме. – «Еще хуже!» – отвечали они с трепетом. Тогда я сошел к Святым вратам и просил мусселима изгнать буйных, что он немедленно велел исполнить. С заключением Храма все вновь утихло до вечерни.
Между тем, пораженный сим первым зрелищем буйства, я старался об нем разведать от греческих монахов. Издавна к нему привыкшие, они говорили о бесчинии поклонников, как о деле обыкновенном, страшась только расхищении святыни; я расспрашивал латинов – ужас и омерзение к подобному буйству отзывались в речах пришельцев Италии; но я не хотел верить их рассказам. Лично желал я убедиться в истине и, если возможно, воспользоваться уважением духовенства и самих арабов к моему достоинству русского, чтобы хотя несколько охранить святилище от позора.
Открылись Святые врата для вечерни, и вслед за архиереями толпою ворвались в храм шумные поклонники веры православной, но состоявшие большею частью из полудиких арабов, рассеянных в горах Палестины или пришедших из-за Иордана и Мертвого моря, где сохранили только имя христиан в кругу буйных бедуинов. Такими поклонниками, к стыду православия, наполнился Храм. Готовясь на двое суток заключения, они запаслись пищею и с женами и детьми заняли все притворы и галереи.
Между тем епископ Филадельфии надел при самом входе мантию, над камнем помазания, и, поклонясь Святому Гробу, сел на своем месте, против патриаршего. Застучали в била над иконостасом вместо колоколов, звук бесполезный, ибо весь народ уже в церкви, и только взаимно раздражающий греков, латинов и армян, которые упрекают друг друга в неприязненном умысле заглушить сим стуком или органами их литургии, начинающиеся не в одно время. Пред малым входом до сорока священников попарно приблизились к архиерею, низко кланяясь ему и отсутствующему патриарху, и явились все в облачении во время вечерней песни: «Свете тихий»; но в самый день страсти Христовой не подымали из алтаря плащаницы, дабы не оставлять ее в церкви посреди смятения народного, и никакая церемония не ознаменовала в Иерусалиме сей высокой вечерни.
Страшно и убедительно было слышать посреди собора, в виду Голгофы, в виду Святого Гроба, в торжественный час, посвященный памяти искупления, дивное пророчество Исаии, за шесть веков озарившее ярким светом вольную страсть Богочеловека и сокрушающее вечным упреком сердца неверующих и евреев, которые невольно сохранили столь грозное для них писание. Глубоко проникали в потрясенную душу сии высокие речи пророка:
«Господи! кто веровал слуху нашему и мышца Господня кому открылась? Мы возвестили им отрока, как корень в земле жаждущей; нет вида ему, ни славы, и мы зрели его, и не имел он вида ни доброты. Но вид его бесчестен и умален паче всех сынов человеческих; человек в язве сущий и ведущий терпеть болезнь; все отвращают лице свое от него, он поруган и вменен за ничто. Сей грехи наши носит и о нас болезнует, а мы думали, что он наказан от Бога язвою и трудом. Он же мучим был за грехи наши, и за беззакония наши терзаем; наказание нашего мира на нем; язвою его мы исцелели. Все мы как овцы заблудились, человек совратился с пути своего, и для наших грехов предал его Господь. И он посреди оскорблений не отверзает уст своих, как овца ведется на заклание, безгласен как агнец пред стригущим. В уничижении его совершился суд, – род же его кто изъяснит?»
Тогда начались вместе в разных приделах Храма вечерни всех исповеданий, кроме латинского, и один за другим их крестные ходы на Голгофу. Первые сирияне, всех малочисленнее, идут из своего придела, где покоились кости Иосифа и Никодима. На Голгофе совершает литию их архиерей, странно окутанный с головы до ног в белую, обширную парчу, наподобие древних иерофантов: он спускается к камню миропомазания и там повивает пеленами малое распятие посреди слабого хора, поющего на древнем халдейском языке, и громкого хохота арабов, дико заглядывавших в лицо епископу и мешавших обряду. Но ничто не нарушает спокойствия сириян; они столь же чинно возвращаются в придел свой, не обращая внимания на смех и ругательства.
Вслед за ними смуглые копты и абиссинцы с чалмами вместо скуфий обходят соборный алтарь, и язык древних египтян гремит на Голгофе. Темный остроконечный клобук и темная риза, сотканная наподобие стальной сетки, облекала их епископа. Они так же несут распятие, но без пелен, и, так же пренебрегая воплями арабов, трижды обходят скалу Святого Гроба, и за ней в тесной своей часовне кончают вечерню.
Тогда спускается с высоких галерей пышное духовенство армянское, в богатейших ризах, с дорогими митрами и вакхасами (навыйниками), огражденное стражей и многочисленными поклонниками от буйства черни. В первый год своего участия в службе на Гробе Господнем оно хотело всех затмить великолепием обряда и достигло цели. Громкий восточный хор его оглашал весь Храм и скалу Воскресения, внутри которой литиею окончился величественный ход. Иноки и поклонники всех исповеданий разошлись для краткого отдыха по своим кельям внутри монастыря в ожидании утрени: но когда совершились торжества священные, начались требища языческие.
Поздно уже было, когда, утомленный долгими обрядами, я удалился для покоя в мою высокую келью и не успел еще сомкнуть глаз, как поднялись громкие вопли и протяжный хохот. Зная, что уже окончились все службы, я спешил удовлетворить своему любопытству. Спустясь ощупью по темным и крутым лестницам, с трудом мог я перейти Голгофу, переступая через спящих мужей, жен и детей, которыми был усеян мраморный помост ее. Все же прочие тайные выходы из келий в собор, заранее заключены были железными решетками по страху грабежа. Грустное и вместе странное зрелище поразило меня в ротонде Святого Гроба: там шумела толпа арабов. Сии дикие пришельцы гор Палестинских, сбираясь на торжество Пасхи в Иерусалим, не умели лучше выражать своей грубой радости, как песнями и скачками при громком биении ладошей, и, не постигая, сколь несообразны с святыней Храма подобные увеселения, беспечно им предавались, возбуждая тем негодование прочих поклонников. Я кликнул из притвора стражей, чтобы восстановить спокойствие, которое уже не прерывалось в течение ночи.
В полночь началась утреня в соборе, а не на Голгофе, где бы следовало служить ее. Утомленные шумом и плясками арабы не переставали спать, и во время церемонии стражи подымали их жезлами с дороги. Четыре архиерея, из коих один только в облачении, понесли плащаницу по лестнице, ведущей из алтаря на Голгофу, и положили на престоле распятия: оттоле по совершении литии снесли на камень миропомазания и, обойдя трижды вертеп Воскресения, разостлали ее на самом Гробе. Вне часовни долго читали на распев 17-ю кафисму, и, окончив в соборе утреню, архиереи удалились в патриархию; все опять заснуло в Храме.
