Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году
Но так как собор Халкидонский был первоначально созван против Евтихия, то отступление армян от его приговоров подало законную причину обвинять их в осужденной на оном ереси. Некоторые места в символе веры армянском подлинно клонятся к смешению двух естеств Спасителя. Но другие новейшие писатели их церкви стараются пояснять древние мнения, несколько приближаясь к понятиям православным. Однако же они неосторожно относят к Спасителю Трисвятую песнь против всех древних уставов церкви, которая искони посвятила песнь сию величанию Троицы, и нарушают первобытное, истинное ее значение, прибавляя к словам: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный» еще следующие: «распныйся или рождшийся за ны» сходно с празднеством дня. Духовенство армянское, особенно со времени возвеличения России, старается оправдать себя в упреках ереси пред лицом православия. Но и в армянской церкви чуждый язык, некоторые перемены в обрядах, праздниках и постах, бывшие следствием разделения, и самое название григориян, коим они гордятся, по имени первого их просветителя, резкою чертою отличают их от других исповеданий.
Не представители духовных мнений своего народа, но старшины нескольких племен Востока, искони друг другу неприязненных по кровавым битвам отцов или через коварные происки в Царьграде, столкнулись с давними предубеждениями в тесноте одного святилища, когда родовая вражда их предков не могла решиться и на полях битвы. Все они обременены тяжким игом магометан, исказивших нравственное их достоинство и потворствующих раздорам. Что же чудного в их взаимной ненависти? Мне скажут: все старшины сии суть лица духовные! – так, но они вместе и вожди своего народа, соединяя власть гражданскую с властью духовною. Не в оправдание сих горестных христианству распрей говорю я, но только для должного к ним снисхождения, чтобы не приписали одной вере того, что происходит наиболее от чувства народности, свойственного грубым племенам Востока наравне с просвещенным Западом. Чувство сие, судя по степени образования, отражается в Европе в подвигах гражданских под именем патриотизма; в Азии же, где вера составляет отечество скитающихся колен или гражданскую связь племен оседлых, народность их отражается яркими чертами в действиях фанатизма.
Страстная неделя
Тихо и отрадно для сердца, возвышенно для духа протекли первые четыре дня моего заключения в Храме. Многие часы дня проводил я близ самого Гроба, большая часть ночи проходила в молитвах; остальное время я сидел в келии. Мне отвели ее в третьем ярусе, над самою Голгофою; большое окно открывалось на площадку пред Святыми вратами. Лучшая по виду и обширности, келия сия служила обыкновенно сборищем для грустных затворников, и в нее приходили они подышать чистым воздухом, которого всегда лишены внутри церкви, особенно в летнее время, когда по недостатку поклонников целые месяцы ее не отворяют. Оттоле развлекаются они толпящимся на площади народом и живописным зрелищем Иерусалима и его Сионских окрестностей, широко развивающихся пред очами. Там, при захождении солнца, любил я наслаждаться вечернею картиною Святого Града, когда последние лучи дня озаряли его многобашенные стены и крепость Давида. Погружаясь в творения пророков, внимая светлым обещаниям Исаии или тяжкому плачу Иеремии, я нарочно прерывал чтение, чтобы бросить унылый взор на нынешний Иерусалим и горько убедиться в истине их дивных речений!
Вместе с солнцем, по краткой молитве на Голгофе, вся братия отходила ко сну, чтобы скоро опять восстать на бдение; ибо все службы бывают ночью, с давних времен, по страху арабов. В десять часов вечера греки начинают утреню в соборной церкви и оканчивают оную молебствием в часовне Гроба. Несколько позже подымаются латины и армяне, чтобы петь утреню в своих особенных приделах. Тогда следуют одна за другою обедни трех народов: прежде всех греки, за ними армяне, недавно купившие сие право, последние латины, негодуя на свое уничижение. Но во все дни Страстной недели на Голгофе совершалась литургия греческая, после которой все снова расходились отдыхать до рассвета, и уже не было другого служения днем, кроме вечерни.
Когда же наступало ее время, трогательная и вместе величественная картина оживляла на несколько мгновений пустынную часовню Гроба. Все исповедания, одно за другим, приходили постепенно ему поклоняться, наполняя скалу облаками фимиама. Греки, армяне и копты, в одеждах разных, на разных языках, посылали одного из среды своей совершать священный долг сей, чтобы сложить частную дань своего племени в сию сокровищницу вселенских молитв. Но всех благоговейнее было шествие латинов: не один священник, вся братия в белых одеждах попарно обходила Храм, совершая литии с коленопреклонением пред каждою святынею. В их собственной церкви начинался крестный ход; он останавливался пред Святым Гробом, подымался на Голгофу близ придела Разделения риз, спускался к Обретению креста и снова мимо Святого Гроба возвращался в келии франков.
Так протекали дни и ночи, но всех отраднее для сердца были часы вечера. Когда мрак и тишина мало-помалу начинали водворяться в обширном Храме, я входил в уединенную пещеру Гроба. Там, раскрыв божественного Иоанна, искал я олицетворить в моем воображении дивный рассказ его; долго смотрел я на мраморную плиту, где некогда смертным отдыхом покоился Богочеловек, смотрел, как бы ожидая вновь яркого явления ангелов, или раннего прихода мироносиц к низким дверям святилища, или самого Иоанна, которого огненные слова изобразили все, что видела божественного скала сия, и если повсюду разительно его Евангелие, что может сравниться с чтением оного над самым Гробом?
Полный священных дум, я выходил из пещеры и, скитаясь вокруг по мрачным переходам, подымался на Голгофу, тускло освещенную во всеобщем мраке. Один, в обширном и пустынном Храме, искал я во впечатлениях местности – самых событий и, наполняя все святилище памятью страданий Христовых, старался в темноте оного потерять из виду стены, заменить в мыслях Голгофу первобытным холмом и преобразить великолепный собор в уединенный, загородный сад Иосифа, с одинокою скалою посреди его олив на месте часовни Гроба. До усталости блуждал я, пресыщая душу великим минувшим, везде жаждущий звуков, видений, приглядываясь к таинственному мраку, прислушиваясь к самому безмолвию ночи, которая тяжело лежала на утомленной братии… и ничто не нарушало многоглагольной сердцу тишины Храма. Только изредка бледный инок, какой-либо из трех религий, медленною, неслышною стопою скользил по мраморному помосту, чтобы сонною рукою поправить лампады над Святым Гробом, и в черной длинной мантии, как призрак, пропадал в тесном отверстии могильной скалы.
Наступил Великий четверг, и начались торжества высокие, поражающие великолепием в странах православных и, к стыду христианства, чуждые благоговения на месте священных событий. Память божественного страдальца, в чью славу они учреждены, и самое пребывание на поприще его страсти приводили в ужас потрясенную душу при виде горького, позорного борения святыни с нечестием и фанатизмом мусульман.
Еще накануне, в память раскаявшейся Марии, возлившей миро на главу Спасителя и тем помазавшей его на вольную страсть, один из архиереев и все священники и послушники Храма сподобились общего елеосвящения, готовясь на тяжкий подвиг последних дней Страстной недели. Трогательно было видеть в алтаре все духовенство, соборующее друг друга при чтении псалмов и семи Евангелий и с братским поцелуем передающее по чину священный елей, доколе самые поклонники приняли сие помазание, как причастники жизни вечной.
Под открытым небом совершилось на другой день празднество умовения ног, не на том месте, где омывал их Спаситель; ибо церковь Тайной вечери на Сионе в руках неверных. Вне Храма Воскресения, в соседнем ему приделе Марии Магдалины, служил обедню епископ Лидды и оттоле, сквозь несметную толпу христиан и мусульман, пробился с двенадцатью священниками на высокое крыльцо малой церкви Св. Елены, снаружи пристроенной к Голгофе{63}. Террасы патриархии и монастыря Авраама, и соседний минарет Омара, площадка пред Святыми вратами и противолежащие ей развалины были усеяны зрителями. На вершине крыльца епископ снял с себя омофор, сохранив, однако же, саккос, и, накинув на плечи лентион, стал умывать ноги священникам, сидящим с обеих сторон по ступеням. Не читал Евангелия диакон, но его бы и не было слышно; по страху буйной черни поспешно совершился обряд сей, и водою умовения окроплен был народ, скоро рассеявшийся.
Вышедши нарочно из Храма, чтобы быть свидетелем торжества, я не хотел вновь заключиться, не посетив в сей первый день страсти Гефсиманского сада, где так горько она началась, и с одним из латинских иноков, Плацидием, вышел крестного стезею из Иерусалима для молитвы в тени древних олив за потоком Кедронским. И там нашли мы следы поругания на месте предания Христова и, встреченные дикими воплями жен арабских во вратах Святого Града, грустно размышляли о бедственном положении его святыни.
