Донна Тартт - Маленький друг
– Да я про дом твой ни словечка не сказала! И не вздумай.
– Сказала! Сказала! Она сказала, да, Гарриет? Я все маме расскажу, – завопил он, даже не дожидаясь, что скажет Гарриет, которая так опешила, что и слова не могла вымолвить, – и мама позвонит в бюро по найму и скажет им, что ты чокнутая, и тебя больше никуда работать не возьмут.
Из-за спины Эсси высунулась голова Пема. Решив подразнить Хили, он оттопырил нижнюю губу, словно разобиженный ребенок.
– Ой, кому-то сяс влети-ит, – пропищал он с деланой нежностью. Реплика была совершенно неуместная, да и момент – тоже.
Эсси Ли, выпучив глаза, молниеносно развернулась к нему.
– Да как у тебя только язык повернулся?! Сказать мне этакое?! – завопила она.
Пембертон нахмурил брови, непонимающе заморгал.
– Лодырь! Целый день в кровати валяешься, в жизни ни дня не работал! А я деньги зарабатываю! Мой ребенок.
– Да какая муха ее укусила? – спросил Пембертон у Хили.
– Эсси пригрозила, что наш дом сожжет, – самодовольно сказал Хили. – Гарриет свидетель.
– Ничего такого я не говорила! – Пухлые щеки Эсси задрожали от волнения. – Это все ложь!
Пембертон отошел от двери, прокашлялся. Вскоре его рука выскочила из-за вздымающихся плеч Эсси, помахала – мол, путь свободен. Большим пальцем он указал в сторону лестницы.
Безо всякого предупреждения Хили схватил Гарриет за руку, затащил ее в ванную, из которой можно было попасть в комнату Пема, и закрылся на щеколду.
– Скорее! – крикнул он Пему, который уже открывал дверь с другой стороны, и вскоре они уже ввалились в комнату Пембертона (в полумраке Гарриет споткнулась о теннисную ракетку) и помчались за ним вниз по лестнице и вон из дома.
– Ну, чума, – сказал Пембертон.
Он первым нарушил молчание. Пем, Хили и Гарриет сидели позади автокинотеатра “У Джамбо” – за одиноким столиком для пикника посреди забетонированной площадки, где кроме стола стояли только две позаброшенные детские качалки на пружинках: цирковой слон и облупившийся желтый утенок. Набившись втроем на переднее сиденье, они минут десять бесцельно кружили по городу – жарились с откинутой крышей и без кондиционера на солнышке, пока Пем наконец не заехал к “Джамбо”.
– Может, съездим на теннисный корт, расскажем все маме? – предложил Хили.
Ссора с Эсси объединила братьев – они с Пемом теперь общались хоть и сдержанно, но чрезвычайно любезно.
Пембертон хлюпнул остатками молочного коктейля, швырнул стакан в мусорный бак.
– Да, чувак, ты был прав, – полуденное солнце отразилось от зеркальной витрины, накалило добела его посекшиеся от хлорки волосы. – У этой бабы крыша поехала. Я уж боялся, она с вами что-нибудь сделает.
– Ого! – вдруг подскочил Хили. – Сирена, слышите?
Они прислушались – действительно, где-то вдалеке выла сирена.
– Это, наверное, пожарные, – мрачно сказал Хили. – К нашему дому едут.
– Так что у вас там случилось-то, расскажите толком, – попросил Пем. – Она просто с катушек слетела?
– Ваще чокнулась. Слушай, угости сигаретой, – небрежно бросил Хили, увидев, что Пем вытащил из кармана обрезанных джинсовых шорт помятую пачку “Мальборо” и, швырнув ее на стол, зашарил в другом кармане в поисках зажигалки.
Пем закурил, отодвинул сигареты со спичками подальше от Хили. Здесь, на раскаленной бетонной площадке, в облаке выхлопных газов с шоссе, сигаретный дым казался особенно резким и ядовитым.
– Я, признаться, чего-то такого и ожидал, – сказал он, покачивая головой. – Я маме так и сказал. Тетка – психопатка просто. Небось, сбежала из уитфилдского дурдома.
– Да не так все было, – вдруг вырвалось у Гарриет, которая с тех самых пор, как они выскочили из дома, почти ни слова не проронила.
Пем с Хили вытаращились на нее так, будто она с ума сошла.
– Э, але? – спросил Пем.
– Ты на чьей стороне? – оскорбился Хили.
– Она не говорила, что хочет дом сжечь!
– А вот и говорила!
– Нет! Она только сказала – “сжечь”. Но не говорила, что дом. Она говорила про вещи Хили, про эти его плакаты и наклейки.
– А, вот оно что, – уточнил Пембертон. – Вещи Хили, значит, сжечь? Тут, как я понимаю, у тебя нет никаких возражений.
– А я думал, Гарриет, что мы друзья, – обиженно сказал Хили.
– Но она не говорила, что хочет дом сжечь, – сказала Гарриет. – Она только сказала… Ну, то есть… – Пембертон переглянулся с Хили, закатил глаза. – …ничего страшного не случилось.
Хили демонстративно отодвинулся от нее подальше.
– Правда ведь, – Гарриет говорила уже совсем нерешительно, – она просто. разозлилась.
Пем закатил глаза, выдохнул облачко сигаретного дыма:
– В точку, Гарриет.
– А вы. а вы так говорите, будто она за вами с топором гонялась.
Хили фыркнул:
– Кто знает, может, в следующий раз и погонится! Я с ней больше один не останусь, – снова жалобно захныкал он, разглядывая бетон под ногами. – Надоело, что моя жизнь вечно под угрозой!
На машине Александрию можно было объехать за считаные минуты, и нового и увлекательного в этой поездке было ровно столько же, сколько в клятве верности флагу. Почти весь город окружала извилистая речка Хума, которая брала начало на востоке, а на юге загибалась крючком. На языке индейцев чокто “хума” означало “красный”, но вода в реке была желтой: тягучей, маслянистой, лоснящейся, будто выдавленная из тюбика жирная охряная краска. Пересечь реку можно было с юга – по построенному еще при Рузвельте двухполосному железному мосту, который вел в историческую, по мнению туристов, часть города. Широкий и неприветливый проспект – вытянувшийся в струнку под палящим солнцем – оканчивался городской площадью, на которой мрачно ссутулился, опершись на ружье, памятник Воину-конфедерату. Раньше солдат стоял в тени дубов, но года два тому назад их спилили, чтобы расчистить место под безалаберное, но живенькое нагромождение построек в честь военной годовщины. Башня с часами, беседки, фонарные столбы и помост для оркестра громоздились теперь на крохотной, облысевшей площади, будто сваленные в неряшливую кучу игрушки.
Почти все дома на главной улице были большие и старые. На востоке, за Главной улицей и Маржин-стрит, начинались железнодорожные пути и склады, где играли Хили с Гарриет, там же стоял заброшенный завод по очистке хлопка. Еще дальше – ближе к реке, в сторону Ливи-стрит – были трущобы: свалки, стоянки разбитых машин, хижины с жестяными крышами и просевшими крылечками, рядом с которыми ковырялись в грязи куры.
После самой мрачной своей точки – отеля “Александрия” – Главная улица сворачивала на Пятую магистраль. Федеральная трасса была построена в обход Александрии, и теперь шоссе, как и магазинчики на площади, тоже потихоньку ветшало: жарились в ядовитом сером мареве закрывшиеся бакалеи и пустынные стоянки; универсам, где торговали комбикормом, и старая саутлендская заправка (на поблекшей вывеске игривый черный котенок – в белых носочках и с белой же грудкой – катает лапкой коробочку хлопка) были заколочены наглухо. Они свернули на север и по городской дороге пронеслись мимо Дубовой Лужайки, проехали под старой эстакадой и выехали к коровьим пастбищам и хлопковым полям, к крохотным пропыленным фермам издольщиков, которые были с превеликим трудом отвоеваны у сухой, бесплодной красной глины. Здесь же, в пятнадцати минутах езды от города, была и Александрийская академия, школа, где учились Хили и Гарриет: приземистое здание из шлакобетона и гофрированного железа, которое распласталось по пыльному полю, словно самолетный ангар. За школой, в десяти милях к северу поля полностью исчезали под строем сосен, который темной, глухой, высокой стеной вырастал по обе стороны дороги и беспрерывно тянулся почти до самой границы с Теннесси.
Однако дальше они не поехали, притормозили на красный напротив “Джамбо”, где у входа стоял на задних лапах пластмассовый цирковой слон, удерживая выгоревшим хоботом неоновый мячик-рекламку:
бургеры
мороженое
молочные коктейли
А потом, проехав мимо кладбища, которое торчало на холме театральным задником (кованая черная ограда, на севере, юге, востоке и западе возвышаются на мраморных воротных столбах каменные ангелы с точеными шеями), они снова закружили по городу.
Когда Гарриет была помладше, в восточной части Натчез-стрит жили одни белые. Теперь тут жили и белые, и черные, и в общем-то неплохо уживались. Чернокожие были молодыми, преуспевающими, с детьми, а почти все белые были одинокими вдовыми старушками, как, например, подруга Либби, миссис Ньюман Маклемор, которая давала Эллисон уроки фортепиано.
– Эй, Пем, притормози-ка возле мормонского дома, – сказал Хили.
