Орхан Памук - Снег
Когда в дверь из коридора вошла Фунда Эсер, Сунай перешел с «я» на «мы». Между ними было такое взаимопонимание, что этот переход не показался Ка искусственным. Грациозной походкой, удивительной для такой крупной женщины, Фунда Эсер быстро приблизилась к ним, пожала Ка руку, шепотом переговорила о чем-то с мужем и, повернувшись, удалилась, сохраняя вид человека, погруженного в дела и заботы.
– То были наши самые плохие годы, – сказал Сунай. – Все газеты писали о том, что мы потеряли расположение общества, стамбульских и анкарских идиотов. В тот день, когда я поймал самую большую удачу в своей жизни (которая приходит только к счастливчикам и гениям), да, в тот день, когда я со своим искусством должен был войти в историю, земля внезапно выскользнула у меня из-под ног, и в одно мгновение я оказался в самой жалкой грязи. Но и тогда я не испугался, сражался с отчаянием. Я вовсе не потерял веру в то, что даже если погружусь в эту грязь еще глубже, то среди невежества, нищеты, позора и нечистот смогу найти настоящий сценический материал, как большой драгоценный камень. Чего же ты боишься?
Из коридора показался доктор в белом халате, с сумкой в руках. Пока он, с несколько наигранным беспокойством, доставал и приспосабливал аппарат для измерения давления, Сунай с таким трагическим видом смотрел на белый свет, лившийся из окна, что Ка вспомнил, как именно он «потерял расположение общества» в начале 1980-х. Но Ка лучше помнил роли Суная 1970-х годов, которые его и прославили. В те годы, когда политизированный левый театр переживал свой золотой век и мелких трупп такого толка было великое множество, Суная выделяли не только актерский талант и трудолюбие, но и особый Божий дар – качества лидера, которые видел в нем зритель, когда он играл главные роли в некоторых пьесах. Сунай очень нравился молодым турецким зрителям в ролях сильных исторических личностей, наделенных властью: Наполеона, Ленина, Робеспьера или революционеров-якобинцев вроде Энвер-паши и местных народных героев, которых считали похожими на них. Ученики лицеев и «передовые» университетские студенты со слезами на глазах и с бурными аплодисментами смотрели, как он громким убедительным голосом говорит о страданиях народа, как он, получив оплеуху от тирана, гордо поднимает голову и говорит: «Однажды вы непременно нам за это заплатите», как он в самые тяжелые дни (его обязательно должны были бросить один раз в тюрьму), с болью стиснув зубы, обнадеживает своих друзей, но, когда надо, может ради счастья народа безжалостно прибегнуть к силе, даже если его душа разрывается. Говорили, что в его игре заметно влияние полученного им военного образования, – особенно ярко это проявлялось в решимости, с которой он карал злодеев, когда в конце спектакля власть переходила в его руки. Он учился в военном лицее «Кулели»[47], но его выгнали с последнего курса за то, что он сбегал на лодке в Стамбул развлекаться в театрах Бейоглу и тайно поставил в лицее пьесу под названием «Пока не растаял лед».
После военного переворота 1980 года политизированный левый театр был запрещен, а государство в честь столетия со дня рождения Ататюрка решило снять о нем большой телевизионный фильм. В прежние годы никто и не помышлял о том, что этого светловолосого, голубоглазого великого героя европеизации сможет сыграть какой-нибудь турок, и в главной роли этих великих национальных фильмов, которые никогда не были сняты, всегда видели таких западных актеров, как Лоуренс Оливье, Курт Юргенс или Чарлтон Хестон. На этот раз газета «Хюррийет», разобравшись в вопросе, убедила общественное мнение в том, что какой-нибудь турок «уже» сможет сыграть Ататюрка. К тому же было объявлено, что актера, который будет играть Ататюрка, выберут читатели, которые вырежут из газеты и пришлют в редакцию специальный купон. Стало понятно, что среди кандидатов, предложенных отборочным жюри, еще с первого дня народного голосования, начавшегося после демократичной процедуры представления участников, с заметным превосходством выходит вперед Сунай. Турецкий зритель сразу почувствовал, что красивый, величественный и внушающий доверие Сунай, много лет игравший якобинцев, сможет сыграть Ататюрка.
Первой ошибкой Суная стало то, что он слишком серьезно воспринял это народное избрание. Он то и дело выступал на телевидении и в газетах с громкими заявлениями, заставлял печатать фотографии их счастливой семейной жизни с Фундой Эсер. Рассказывая о своем доме, о повседневной жизни, о своих политических взглядах, он стремился показать, что достоин Ататюрка и что у них есть некоторые общие пристрастия и черты характера (ракы, танцы, элегантная одежда, благородство), и позировал фотографам с томом «Речи»[48] в руках, чтобы дать понять, что постоянно его перечитывает. (Когда один вредный колумнист, рано начавший нападать на него, стал смеяться над тем, что он читал не оригинал «Речи», а ее адаптированный вариант на современном турецком языке, Сунай сфотографировался в библиотеке с полным изданием книги, но, к сожалению, эта фотография, несмотря на все его усилия, не была напечатана в той же газете.) Он приходил на открытия выставок, на концерты, на важные футбольные матчи и давал интервью репортерам из третьеразрядных газет, которым все равно, кого и о чем спрашивать, читая им чуть ли не доклады на темы: «Ататюрк и живопись», «Ататюрк и музыка», «Ататюрк и турецкий спорт». Желание быть любимым всеми, совершенно не подходящее «якобинцу», привело к тому, что он стал давать интервью и газетам религиозной направленности, враждебным Западу. В одном из них, отвечая на не столь уж и провокационный вопрос, он сказал: «Конечно же, однажды, если народ сочтет меня достойным, я смогу сыграть пророка Мухаммеда». С этого рокового заявления все и началось.
В маленьких исламистских журналах написали, что никто не сможет – упаси бог! – сыграть пророка. В газетных колонках этот гнев сначала получил выражение в виде фразы: «Он оказал неуважение пророку»; затем «неуважение» сменилось на «оскорбление». Когда заставить исламистов замолчать не смогли и военные, гасить пожар пришлось Сунаю. Надеясь успокоить общественность, он взял в руки Священный Коран и стал рассказывать читателям-традиционалистам, как он любит нашего великого пророка Мухаммеда и что, вообще-то, пророк тоже современен. А это предоставило удобную возможность газетчикам-кемалистам, затаившим на него злобу за то, что он ведет себя как «избранный Ататюрк», написать, что Ататюрк никогда не заискивал перед сторонниками религиозных порядков, перед мракобесами. В газетах постоянно перепечатывали фотографии официального сторонника военного переворота, позирующего с одухотворенным видом и с Кораном в руках, и задавали вопрос: «Неужели это Ататюрк?» Тогда и исламская пресса перешла в нападение, скорее из желания защититься, нежели из желания заниматься Сунаем. Они начали перепечатывать фотографии, на которых Сунай пил ракы, сопровождая их комментариями: «Он такой же любитель ракы, как Ататюрк!» или «И вот этот будет играть нашего пророка?». Таким образом, конфликт между сторонниками светских и религиозных порядков, разгоравшийся в стамбульской прессе раз в два месяца, на этот раз начался из-за него, но продолжался очень недолго.
В ту неделю в газетах появилось очень много фотографий Суная: вот он с жадностью пьет пиво в одном рекламном ролике, снятом много лет назад, а вот получает пощечину в фильме, в котором снимался в молодости, сжимает кулак перед флагом с серпом и молотом, смотрит, как жена-актриса по роли целуется с другим мужчиной-актером… Немало газетных страниц было уделено рассказам о том, что его жена лесбиянка, а сам он по-прежнему коммунист, что они снимались дублерами в нелегальных порнофильмах, что за деньги он сыграет не только Ататюрка, но и кого угодно, что пьесы Брехта они на самом деле ставят на деньги, присланные из Восточной Германии, что после военного переворота они жаловались на Турцию, рассказывая о пытках женщинам из шведской организации, которые приехали в Турцию для исследований, и множеству прочих сплетен. В те же дни один «высокопоставленный офицер», пригласив Суная в Генеральный штаб, кратко сообщил ему, что вся армия решила, что он должен снять свою кандидатуру. Это был не тот рассудительный добросердечный человек, который вызывал в Анкару возомнивших о себе стамбульских журналистов, обиняками критиковавших вмешательство военных в политику, а увидев, что получивший нагоняй расстроен и готов разрыдаться, угощал его шоколадом. Этот офицер, хоть и служил в том же отделе по связям с общественностью, был человеком более резким и насмешливым. Увидев, что Сунай расстроен и испуган, он не смягчился, а, наоборот, стал смеяться над тем, как он говорил о своих политических взглядах, играя роль «избранного Ататюрка». За два дня до этого Сунай ненадолго заезжал в родной городок, и там его встретили как любимого политика, с автомобильным эскортом и овациями тысяч безработных и рабочих табачной фабрики; забравшись на постамент памятника Ататюрку на городской площади, Сунай под аплодисменты собравшихся пожал ему руку. В ответ на вопрос одного популярного журнала, заданный в Стамбуле после этого случая: «Вы когда-нибудь перейдете в политику со сцены?» – он ответил: «Если захочет народ!» А из аппарата премьер-министра сообщили, что «в настоящий момент» фильм об Ататюрке откладывается.
