Орхан Памук - Снег
Высокий, крупный полицейский взял Ка под руку, словно бы заботливо помогая старику, которому трудно идти, и провел его по трем аудиториям, где творились ужасные дела. Я постараюсь не рассказывать много о том, что видел мой друг в тех комнатах, как не сделал этого и он, когда впоследствии стал вести дневник.
Ка вошел в первую аудиторию, несколько секунд посмотрел на находившихся там подозреваемых и впервые подумал, как короток путь человека в этом мире. Пока он смотрел на подозреваемых, которых уже допросили, у него перед глазами появились, как во сне, какие-то видения из других эпох, из далеких цивилизаций и стран, где никто не бывал. Ка и те, кто был в комнате, остро чувствовали, что данная им жизнь подходит к концу, как свеча, сгоревшая до конца. В своем дневнике Ка назовет эту аудиторию желтой комнатой.
Ка показалось, что во второй аудитории он находился гораздо меньше. Здесь он встретился взглядом с какими-то людьми, вспомнил, что видел их в какой-то чайной, когда вчера гулял по городу, и виновато отвел глаза. Сейчас он чувствовал, что они пребывают в очень далекой стране снов.
В третьей аудитории, среди стонов, слез и глубокого безмолвия, растущего в его душе, Ка ощутил, что ведающая обо всем сила повелела превратить жизнь в этом мире в страдание, не посвящая в знание об этом нас, людей. В этой комнате ему удалось не столкнуться ни с кем взглядом. Он смотрел, но видел не то, что было у него перед глазами, а какой-то цвет, который был у него в голове. Поскольку этот цвет походил больше всего на красный, позднее он назовет эту аудиторию красной комнатой. То, что он ощутил в первых двух аудиториях, чувство того, что жизнь – коротка, а человек – виновен, слилось здесь в единое целое, и Ка успокоился, несмотря на весь ужас увиденного.
Он никого не смог опознать и на ветеринарном факультете, и это вызвало некоторые сомнения и недоверие. Его так успокоило то, что он не столкнулся с Неджипом, что, когда человек с птичьим носом попросил Ка взглянуть напоследок с целью опознания на трупы в морге государственной больницы, Ка захотел поехать туда как можно скорее.
В расположенном в подвале больницы морге Ка прежде всего показали труп самого подозрительного. Это был воинствующий исламист, который упал, получив три пули, когда выкрикивал лозунги, во время второго залпа солдат. Но Ка его совсем не знал. Он осторожно подошел к трупу и словно бы поприветствовал его почтительным и напряженным взглядом. Второй труп, лежавший на мраморе, словно замерзая, принадлежал маленькому пожилому мужчине. После того как его левый глаз был выбит пулей, на его месте осталась черная дыра, из которой текла кровь. Полицейский показывал его, потому что не смог установить, что он приехал из Трабзона повидать своего внука, который служил в армии, и из-за того, что его маленький рост вызывал подозрение. Когда Ка подходил к третьему трупу, он с удовольствием думал о том, что скоро увидит Ипек. У этого трупа тоже был выбит один глаз. В какой-то момент он внезапно подумал, что такая судьба постигла всех мертвецов в этом морге. Когда он подошел ближе и посмотрел на белое лицо мертвого юноши, внутри у него что-то оборвалось.
Это был Неджип. То же детское лицо. Те же вытянутые вперед губы, как у задающего вопрос ребенка. Ка ощутил холод и одиночество больницы. Те же юношеские прыщики. Тот же нос с горбинкой. Тот же грязный ученический пиджак. На какую-то секунду Ка испугался, что сейчас расплачется. Этот страх отвлек его, слезы не закапали. Посреди лба, на который он двенадцать часов назад положил руку, была дырка от пули. О том, что Неджип мертв, говорила не иссиня-бледная белизна его лица, а тело, вытянувшееся, как струна. Ка ощутил благодарность за то, что остался жив. Это отдалило его от Неджипа. Он расцепил руки, которые держал за спиной, наклонился, взял Неджипа за плечи и поцеловал его в обе щеки. Щеки были холодными, но не твердыми. Его единственный полуоткрытый зеленый глаз был обращен на Ка. Ка взял себя в руки и сказал человеку с птичьим носом, что этот молодой человек остановил его вчера на дороге, сообщил, что пишет научно-фантастические книги, а затем отвел к Ладживерту. Он поцеловал его, потому что у этого юноши было очень чистое сердце.
22
Именно такой человек должен играть Ататюрка
Результат опознания в морге государственной больницы был внесен в составленный на скорую руку и тут же подписанный протокол. Ка и человек с похожим на клюв носом сели в тот же военный грузовик и проехали по совершенно пустым улицам, на которых были развешены плакаты против самоубийств и предвыборная агитация и где на них смотрели трусливые собаки, жавшиеся к обочинам. Пока они ехали, Ка мог наблюдать, как раздвигаются задернутые занавески, как непоседливые дети и их любопытные отцы смотрят на проезжающий грузовик, но его мысли были далеко. У него перед глазами все стояло лицо Неджипа, то, как странно он лежал. Он мечтал, что, когда приедет в отель, Ипек его утешит, но грузовик, миновав пустую городскую площадь, спустился по проспекту Ататюрка и остановился за две улицы от Национального театра, немного поодаль от здания, построенного еще при русских, девяносто лет назад.
Это был одноэтажный особняк, огорчивший Ка в первый его вечер в Карсе своей красотой и заброшенностью. После того как город перешел в руки турок, в первые годы республики здесь двадцать три года жил со своим семейством известный коммерсант Маруф-бей, торговавший кожей и дровами с Советским Союзом. Жили на широкую ногу, держали поваров и слуг, разъезжали на санях и в каретах. После Второй мировой, в начале холодной войны, Управление национальной безопасности обвинило известных богачей Карса, торговавших с Советским Союзом, в шпионаже; их арестовали и стерли в порошок, и они исчезли, чтобы никогда больше не вернуться, а особняк из-за судебных тяжб по наследству лет двадцать простоял пустой. В середине 1970-х члены одной марксистской фракции с дубинами в руках захватили этот дом и использовали его как свою штаб-квартиру; здесь планировались некоторые политические преступления (мэр города, адвокат Музаффер-бей, был ранен, но выжил). После военного переворота 1980 года здание опустело и позднее превратилось в склад бойкого продавца обогревателей и холодильников, купившего маленький магазинчик по соседству, а три года назад один предприимчивый фантазер-портной, вернувшийся в родные места после того, как поработал в Стамбуле и арабских странах, открыл здесь на скопленные деньги швейное ателье.
Войдя внутрь, Ка увидел в мягком свете оранжевых обоев с розами машины для пришивания пуговиц, большие швейные машины старых моделей и огромные ножницы, развешенные по стенам на гвоздях, – все это походило на причудливые пыточные инструменты.
Сунай Заим прохаживался по комнате. На нем было поношенное пальто и свитер, в которых он был два дня назад, когда его впервые увидел Ка, на ногах – солдатские сапоги, в руке он держал сигарету без фильтра. При виде Ка его лицо озарилось, будто он встретил старого любимого друга, – подбежав, он обнял и расцеловал его. Эти объятия заставили Ка вспомнить скотопромышленника из отеля, поздравлявшего его с переворотом, и еще было в них нечто слишком уж дружелюбное – это показалось Ка странным. Позднее он объяснит это дружеское расположение тем, что они оба были стамбульцами, которые встретились в таком отдаленном и нищем месте, как Карс, в таких трудных условиях, но он уже знал, что часть этих трудностей создал сам Сунай Заим.
– Черный орел печали каждый день раскрывает крылья в моей душе, – сказал Сунай с загадочной гордостью. – Но я не позволю себя увлечь, и ты тоже держи себя в руках. Все будет хорошо.
Из большого окна лился снежный свет. Ка осмотрел просторную комнату, которая явно знавала лучшие времена (свидетельством тому была лепнина в углах на потолке и огромная печь). Люди с рациями в руках, два огромных охранника, пристально разглядывавшие Ка, на столе рядом с дверью в коридор карта, оружие, пишущая машинка и папки – по всему этому сразу же было понятно, что здесь центр управления переворотом, а в руках Суная сосредоточена большая власть.
– Бывали времена, самые плохие для нас времена, – сказал Сунай, прохаживаясь по комнате, – когда в самых далеких, самых убогих и позорных провинциальных городах я узнавал, что нам не только негде играть спектакль, но что мы не сможем найти хотя бы один номер в отеле, где можно было бы прилечь и переночевать, а мой старый друг, про которого я слышал, что он в этом городе, уже давно уехал оттуда. Тогда во мне начинало медленно шевелиться тоскливое чувство, которое называют грустью. Стараясь не поддаваться ему, я бегал по докторам, адвокатам и учителям, чтобы узнать, нет ли в городе кого-нибудь, кому будет интересно современное искусство и мы, его вестники, прибывшие из современного мира. Узнав, что по единственному известному мне адресу никого нет, или поняв, что полиция не даст нам разрешения устроить представление, или когда глава местной администрации, к которому я хотел попасть на прием, чтобы – последняя надежда – получить разрешение, не желал меня принимать, я в страхе понимал, что мне уже не спастись от охватившего душу мрака. Тогда орел тоски, дремавший у меня в груди, медленно раскрывал свои крылья и взлетал, чтобы задушить меня. И я играл свой спектакль в самой жалкой чайной на свете, а если и ее не было, то играл на пандусе при въезде в автовокзал, а иногда в самом вокзале благодаря начальнику, который положил глаз на одну из наших девочек, в гаражах пожарных частей, в классах пустых начальных школ, в столовых, в витрине парикмахерской, на лестницах деловых центров, в конюшнях, на тротуарах – но не поддавался тоске.
