Нина Георге - Лавандовая комната
Жан поднял голову и дрожащей рукой поставил бутылку на стол.
Он с удовольствием разбил бы ее об стенку, если бы не иррациональное опасение, что осколки поранят лицо Манон.
Жан почувствовал, что больше не в силах выносить эту пытку. Не в силах выносить себя самого! Он находился в одном из самых прекрасных мест на земле. С другом, который стал ему сыном и наперсником. Он сжег все мосты и отправился на юг сквозь боль и слезы.
Чтобы в конце концов убедиться, что все еще не готов.
Мысленно он все еще стоял в коридоре своей квартиры, перед книжной стеной, которой сам себя замуровал.
Неужели он и вправду думал, что достаточно приехать сюда – и ситуация чудесным образом разрешится сама собой? Что можно оставить свою боль на реках и каналах, получить за невыплаканные слезы отпущение грехов от умершей женщины? Что проделанного им пути достаточно, чтобы заслужить освобождение?
Да, он и вправду так думал.
Но все оказалось не так просто.
Так просто никогда и ничего не бывает.
Он сердито повернул бутылку так, чтобы не видеть этикетки. Манон не должна на него так смотреть. Нет. Так он не может с ней встретиться. Таким живым истуканом с ослепшим, бесприютным сердцем, которое бродит в потемках, замирая от страха, что вновь кого-нибудь полюбит и потеряет.
Макс взял его за руку, и он крепко сжал его ладонь. Очень крепко.
36
Шелковый воздух юга реял сквозь салон машины. Жан открыл все окна старенького «Рено-5». Его подарил ему Жерар Бонне, муж Брижит. Машину, взятую напрокат, они сдали в Апте.
Правая дверца этой «лохматки» была синей, левая красной, все остальное – ржаво-бежевым. Он поехал через Боньё в Лурмарен, потом через Пертюи в Экс. А оттуда кратчайшим путем – на юг, к морю.
Внизу, впереди, гордо раскинулся на берегах своей бухты Марсель, нежась в предсумрачном сиянии и томно дыша. Большой портовый город, в котором слились в жарких объятиях – что не мешало им бороться друг с другом – Африка, Европа и Азия.
За Витрольскими горами Жан поехал вниз по А7.
Справа – белые дома города. Слева – синева неба и моря. Потрясающий вид.
Море…
Как оно сверкает!
– Здравствуй, море… – прошептал Жан Эгаре.
Оно притягивало его, как гигантский магнит. Оно словно выстрелило оттуда, снизу, из гарпунной пушки и, вонзив ему в сердце гарпун, тащило его к себе, наматывая трос на мощную лебедку.
Вода. Небо. Белизна легких облачков на голубом – вверху, белизна бурунов у форштевней на голубом – внизу.
Да! Туда, в эту двуединую синеву! Вдоль отвесного берега. И дальше, дальше, дальше! Пока не придет избавление от этой дрожи, все еще мучившей его изнутри. Что это было? Расставание с «Лулу»? Расставание с надеждой на то, что все уже позади?
Жан Эгаре хотел ехать до тех пор, пока не почувствует себя в безопасности. Он хотел найти такое место, где бы он мог уединиться, как раненый зверь.
Исцелиться. Я должен исцелиться.
Уезжая из Парижа, он этого не знал.
Чтобы отогнать от себя мысли о том, чего он еще не знал, Эгаре включил радиоприемник.
– «…и если вы захотите рассказать радиослушателям департамента Вар о каком-то событии в вашей жизни, которое определило вашу судьбу, которое сделало вас тем, кем вы и остаетесь по сей день, – звоните нам по телефону…»
Дикторша приветливым, шоколадным голосом продиктовала номер и включила музыку. Медленную вещь. Напоминающую тихий прибой. Легкие, меланхолические вздохи электрогитары, сопровождаемые полушепотом ударных.
«Альбатрос» группы «Флитвуд Мэк».
Песня, навевавшая мысли о полете чайки в закатном небе, о далеких пустынных берегах, о кострах, горящих в сгущающихся сумерках.
Когда он, выехав на марсельскую автомагистраль, спросил себя, какое событие в его жизни определило его судьбу, по радио какая-то «Марго из города Обань» начала рассказ о своем «перерождении»:
– Это были мои первые роды, я рожала дочь Флёр. Схватки продолжались тридцать шесть часов. Но кто бы мог подумать, что боль способна принести такое счастье!.. Такой покой! Я вдруг почувствовала такую свободу! Все вдруг вновь обрело смысл, и я уже не боялась смерти. Я подарила жизнь, и боль стала дорогой к счастью…
На какое-то мгновение Жан понял эту Марго из Обаня. Но он все же был мужчиной. Для него навсегда останется загадкой, как это возможно – девять месяцев быть в своем собственном теле вдвоем. Ему никогда не понять, как может часть твоего «я» перейти в ребенка и навсегда покинуть тебя.
Он въехал в длинный Марсельский туннель, проложенный под соборами. Но сигнал радиоприемника, как ни странно, сохранился.
Следующим в редакцию позвонил некий Жиль из Марселя. У него было грубоватое, отрывистое произношение, характерное для простых работяг.
– Я стал сам собой, когда умер мой сын, – произнес он, запинаясь. – Потому что боль показала мне, что важно в жизни. Поначалу она постоянно нас сопровождает. Она будит тебя утром, она целый день не отступает ни на шаг, куда бы ты ни пошел, она стоит у тебя за спиной вечером и не оставляет тебя в покое даже во сне. Она душит и трясет тебя. Но она же и греет тебя. Иногда она уходит на какое-то время. Но потом обязательно возвращается. Рано или поздно… В конце концов… я вдруг понял, что в жизни важно. Мне выдала этот секрет боль. Любовь – вот что важно. Хлеб насущный… А еще важно – не сгибаться и не говорить «да», когда нужно сказать «нет».
Снова пошла музыка.
Марсель остался позади.
Неужели я думал, что я единственный, кто ощутил боль утраты? Кого выбило из колеи? Ах, Манон! Мне не хватает кого-нибудь, с кем я мог бы поговорить о тебе.
Он вдруг вспомнил тот, в сущности, ничтожный повод, заставивший его резко обрубить концы. «Культовая подпорка для книг» в виде «Ступеней» Германа Гессе. Это глубоко интимное стихотворение, превращенное в объект маркетинга.
Он смутно почувствовал, что тоже не мог пропустить ни одной ступени.
Но на какую из них он ступил? Где он в данный момент находится? Все еще внизу? Или уже наверху? А может, он упал, ступив мимо ступеньки?
Он выключил радио. Вскоре показался указатель «Кассис», и он, все еще погруженный в мысли, перестроился вправо, чтобы съехать с автомагистрали.
Он въехал в Кассис и с ревущим мотором запетлял по крутым извилистым улочкам. Толпы отдыхающих и туристов, пластиковые надувные звери для купания, бриллиантовые серьги к вечернему платью. У одного из фешенебельных пляжных ресторанов стоял рекламный щит, приглашающий поближе познакомиться с кухней Бали.
Здесь мне делать нечего.
Эгаре вспомнил Эрика Лансона, терапевта из правительственного квартала в Париже, который так любил фэнтези и пытался осчастливить его литературным психоанализом. Вот с кем он мог бы поговорить! Об этой боли, об этом страхе! Лансон прислал ему однажды открытку с Бали. Там у них смерть – апогей жизни. Ее празднуют танцами, концертами колокольной музыки и угощением, приготовленным из даров моря. Макс наверняка отпустил бы по этому поводу какую-нибудь цинично-веселую шутку.
На прощание Макс сказал Жану две вещи: во-первых, что мертвых следует сжигать и, предав их прах земле, начинать рассказывать их историю.
– Тому, кто молчит об умерших, они не дают покоя, – прибавил он.
Во-вторых, что ему безумно нравятся эти места и поэтому он остается в голубятне и будет писать.
Эгаре догадывался, что определенное влияние на его решение оказал тот красный трактор, который повстречался им на винограднике.
Но что это значит – «следует начинать рассказывать историю умерших»?
Эгаре прокашлялся и громко произнес в сиротливую пустоту салона:
– Она говорила, как говорила бы сама природа. Манон свободно выражала свои чувства всегда. Она любила танго. Она «хлестала» жизнь, как шампанское, и относилась к ней так же, как к шампанскому: она всегда знала, что жизнь – это что-то особенное.
Он почувствовал медленно разливающуюся в душе горечь.
За последние две недели он плакал больше, чем за всю жизнь. Но все эти слезы, все до единой, были о Манон, и поэтому он больше не стыдился их.
Эгаре быстро проехал через Кассис и, оставив справа мыс Канай с его эффектными красными скалами, поехал по холмам и пиниевым лесам, по старой извилистой прибрежной дороге, связывающей Марсель с Каннами. Деревни плавно переходили одна в другую, шеренги домов тянулись друг к другу через границы населенных пунктов, мелькали мимо пальмы и пинии, цветы и скалы. Ла-Сьота. Ле-Лиуке. Ле-Лек.
Заметив автостоянку перед пляжем, Жан спонтанно покинул неторопливо текущий поток машин. Он проголодался.
Маленький городишко, состоящий из старинных обветренных вилл и новых, трезво-функциональных зданий отелей, кишел отдыхающими. Они гуляли по набережной и по самому берегу, обедали в ресторанах и бистро, широко распахнувших свои окна к морю.
